www.MARSEXX.ru Томас Мор. «Утопия». (место, которое возможно, но его нет сейчас) К чёрту деньги!

Хотя до сей поры все, написанное милым моим Мором, мне всегда премного нравилось, я, однако, не доверял своему суду по причине теснейшей нашей с ним дружбы. Когда же ныне я вижу, что все ученые единодушно подписываются под моим мнением и даже больше, чем я, восхищаются дивным его даром не оттого, что больше его любят, а оттого, что больше разумеют, вслед за ними я соглашаюсь со своим суждением и не убоюсь после этого высказать открыто то, что я чувствую.

Чего бы только не достиг его удивительный природный дар, если бы обучался Мор в Италии! Если бы полностью посвятил он себя музам, раз созрел он уже для надлежащей жатвы, словно в пору собственной своей осени! Совсем молодым шутил он эпиграммами и большую часть их написал еще юношей. Никогда не покидал ⁶ он своей Британии, за исключением только одного раза и еще одного⁷; когда исполнял он обязанности посла короля своего во Фландрии. Кроме дел семейного человека, кроме забот домашних, кроме исполнения служебного долга и наплыва судебных дел, отвлекало его столь много важных государственных занятий, что ты удивишься, откуда был у него досуг хотя бы подумать о книгах.

И вот мы послали тебе его «Прогимнасмы» и «Утопию»⁸, чтобы, если подойдут они тебе, по. советовать миру и потомкам эти книги, изданные в твоей типографии. Ибо такая у твоей мастерской слава, что от одного только имени ее книга придется по нраву ученым, как только станет известно, что она вышла из Фробенова дома.

Доброго здоровья тебе, наидобрейшему свекру твоему⁹, наисладчайшей супруге и милейшим детям. Об Эразмии, сыночке¹⁰ нашем с тобою общем, рожденном среди ученых занятий, позаботься, чтобы обучен он был благородным наукам.

Из Лувена, за 8 дней до сентябрьских календ 1517 года.

Гилельм Бюде¹¹ приветствует Томаса Лупсета¹², англичанина.

Мы, конечно, премного благодарны тебе, Лупсет, иаиученейший из молодых, за то, что, дав мне «Утопию» Мора, направил ты мое внимание к чтению весьма приятному и в то же время полезному в будущем¹³. Некоторое время назад ты очень просил у меня для чтения то, что я и сам очень хотел прочитать, — шесть книг о сохранении здоровья. Томас Линкар¹⁴ — медик, превосходно владеющий обоими языками, недавно издал по-латыни сочинения Галена¹⁵(я полагаю, что это нечто вроде всей медицины); если бы все труды этого автора были наконец переведены на латынь, то медики» кажется, не слишком бы тщились впредь изучать греческий язык¹⁶.

То, что ты уступил мне эту книгу на некоторое время, я считаю весьма крупным благодеянием. Беглого чтения этой книги из мастерской Линакра было достаточно, чтобы понять, сколь много пользы она мне принесет, однако еще больше выгоды для себя, уверен я, получу я от издания этой книги, которым ныне ты прилежно занимаешься в этом городе. Я думаю, что очень тебе обязан; но вот ты в дополнение или вдобавок подарил мне «Утопию» Мора — человека весьма проницательного и благожелательного ума и к тому же весьма опытного в оценке дел человеческих.

Эта книга была у меня в руках в деревне, когда я бегал взад и вперед, суетясь, распоряжаясь по дому (ты ведь частично знал сам, частично слыхал от других, что я вот уже второй год весьма много занимаюсь сельскими делами). Чтение это настолько поразило меня, что, обдумав и взвесив нравы и установления утопийцев, я почти перестал печься о семейных делах и даже забросил их, ибо увидел, что всякие помыслы о хозяйстве и рачительность вообще, все заботы об увеличении имущества — это пустяки.

Однако как раз это и подзуживает весь род человеческий, словно какой-то внутренний, рожденный вместе с ним овод, и нет никого, кто бы этого не видел и не понимал. Я чуть было не сказал, что необходимо признать, что в действительности цель правовых и гражданских наук и дисциплин состоит в том, чтобы один человек относился к другому, связанному с ним гражданским правом, а иногда и семейными узами, столь же злобно, сколь и коварно; кто-нибудь всегда отводит, оттаскивает, отдирает, отрекается, вымогает, выколачивает, вырывает, вымучивает, вышвыривает, выбивает, подводит, подкрадывается, подворовывает, налетает и — при потворстве отчасти законов, отчасти же судей — похищает и присваивает.

Это чаще бывает у тех народов, у которых так называемое гражданское право или же церковное имеет больше значения в том или другом суде. По их повадкам и правилам всякому заметно, что людей увертливых или, скорее, умелых в уловках, ловцов невежественных граждан и великих знатоков крючкотворства, то есть мастеров переливать из пустого в порожнее, весьма поднаторевших в сплетении законов, зачинщиков раздоров, умеющих извратить закон, поворотить его и выворотить, и предлагают нам считать жрецами храма правосудия и справедливости. Одни только они и должны быть достойны отвечать за добро, благо и даже — что гораздо важнее — достойны силой своей и властью определять, что и насколько дозволено каждому иметь или не иметь. И все это по бреду здравого смысла¹⁷.

Конечно, как большинство людей, слепых от гноя невежества, мы полагаем, что дело каждого столь справедливо, сколь признает это закон, сколь опирается оно на закон. Если же мы пожелаем сопоставить законы с истинной нормой, с предписанием Евангельской простоты, окажется, что нет такого глупца, такого простака, который — если порасспросить его — не признал бы, сколь великое имеется различие между тем, что законно и дозволено сейчас, и тем, что с давних пор установлено в папских решениях, между правом и справедливостью в гражданских уложениях и в королевских постановлениях. Так же как великое имеется различие между началами Христа — основоположника в делах человеческих — и обыкновением Его учеников, между их уложениями и законами, которые Крезы и Мидасы¹⁸ полагали венцом и пределом блага, вершиной счастья. Поэтому, если бы пожелал ты сейчас определить справедливость наподобие того, как угодно было это делать древним авторам¹⁹, которые наделяли каждого своим правом, ты или же нигде этой справедливости не приметишь, или же — позволю себе это сказать — необходимо нам будет признать, что справедливость — это какая-то прислуга на кухне. И так — куда бы ты сейчас ни посмотрел: на нравы правителей или же на чувства горожан и простонародья друг к другу. Если только не признавать, что положение «чем больше кто имеет, тем больше у него права» не противоречит старой, как мир, справедливости (которую называют естественным правом). И кто более имеет, тот должен более возвышаться над своими согражданами. И выходит, как мы видим, что это принято в гражданском праве. Есть люди, которые ничем не в состоянии помочь своим согражданам, никаким делом, достойным упоминания. Если только не считать того, что они плетут связи и нерасторжимые узы, которыми опутывают наследственные владения людей. Невежественная толпа и те, кто предан гуманистическим занятиям, кто пребывает вдали от площади по надменности своей или же в поисках истины, считают такое положение отчасти подобным Гордиеву узлу, отчасти шарлатанству, которым вряд ли следует восхищаться. Однако же те владеют состоянием тысяч граждан, а часто и отдельных государств или даже более того. И этих-то людей надобно почитать как людей достойных, добропорядочных, великолепных устроителей жизни. Конечно, это возможно в то время, при тех устоях, тех нравах, у тех народов, которые признали законным, чтобы каждому было настолько больше веры и уважения, насколько больше богатства затратил он и наследники его для постройки пенатов своих. И это тем более и более, по мере того как праправнуки их, а потом и прапраправнуки наперебой увеличивают богатыми добавлениями наследство, полученное от предков, то есть все дальше отгоняют они соседей, родственников, свойственников и единокровных своих.

И Христос ведь — основатель и надзиратель владений наших — освятил достославным примером Пифагорову общность²⁰ и щедрость к приверженцам своим, осудив Ананию²¹ на смерть за нарушение закона общности. Конечно, мне кажется, что этим установлением Христос упразднил — по крайней мере среди своих последователей — все самые убедительные тома гражданского права и более позднего церковного. Мы видим, что этот закон и сегодня удерживает оплот правосудия и управляет нашей судьбой.

Говорят, что остров Утопия, который, слыхал я, называется также Удепотия²², удивительной волей случая усвоил (если этому верить) христианские обычаи и подлинную мудрость в общественной жизни и в частной, сохранив эту мудрость незапятнанной вплоть до сегодняшнего дня. Потому что, как говорят, обеими руками держится он за три Божиих установления: равенство среди граждан во всем хорошем и дурном, или, если ты предпочитаешь, их равное владение во всех смыслах; постоянную, упорную любовь к миру и покою; презрение к золоту и серебру. Это, как бы сказать, три способа избежать всяческого обмана, лжи, плутовства и расхожего нечестия. Пусть бы небеса во имя свое устроили так, чтобы эти три основных закона утопийцев стали краеугольным камнем твердого и прочного убеждения в сердцах всех смертных. Тогда ты увидишь, что тщеславие, жадность, неистовые споры, а также почти все смертельные стрелы враждебного Стикса будут поломаны и уничтожены²⁹. Тогда ты увидишь, что все великое воинство томов законов, столь занимающих многие выдающиеся, могучие умы до самой их смерти, окажутся пустыми и ненужными, годными для книжных червей или же для обертки.

О, боги бессмертные! Какой же святостью обладали утопийцы, что заслужили они божественную милость, по которой только на один этот остров не смогли проникнуть и прокрасться за столько веков ни алчность, ни жадность! Как удалось им не выгнать и не вытеснить справедливость и стыд наглостью своей или же бесстыдством!?

О, если бы ныне Бог, всеблагой и величайший, оказался столь же милостив к тем землям, которые верны и преданы прозванию своему по святейшему имени Его! Тогда бы, разумеется, алчность — в иных обстоятельствах разрушающая и поражающая столько отменных и высоких умов — отступила бы навсегда и снова настал бы золотой Сатурнов век!²⁴

Судя по «Утопии», есть опасность, не ошиблись ли Арат²⁵ и древние поэты, поместив Справедливость в звездоносный круг, полагая, что она исчезла с земли. Ведь, если верить Гит-лодею, она должна была остаться на острове Утопия, а не удалиться на небо.

Лично я, впрочем, разобравшись во всем этом, понял, что Утопия расположена за пределами известного нам мира. Несомненно, это — остров Блаженства; возможно, он находится близ Елисейских полей²⁸ (ибо, как свидетельствует об этом сам Мор, Гитлодей пока не указал определенно, где она находится). Остров этот разделен на много городов, однако все они сходятся и объединяются в государство под названием Агнополис²⁷, которое держится всегда собственными установлениями и достатком, блажен невинностью своей и ведет жизнь, наподобие небесной: ниже неба, но выше, чем на свалке мира сего. Среди уймы человеческих дел, как острых и стремительных, так и пустых я тщетных, неистово и пылко несется он вперед.

Знанием этого острова мы обязаны Томасу Мору, который в наш век показал нам образец блаженной жизни и дал наставление, как жить. Сам он говорит, что открыл этот остров Гитлодей, которому Мор и приписывает все заслуги. Гитлодей создал это государство утопийцев и установил обычаи и законы, то есть взял у них пример блаженной жизни и принес его к нам; Мор же прославил этот остров и его священные устои своим слогом, красноречием, усовершенствовал само государство агнополитанцев в соответствии с нормой и правилом и добавил все то, что придает великому сочинению красоту, стройность и убедительность. Хотя сам он утверждает, что в исполнении этого труда от него зависел один только распорядок частей.

Очевидно, он полагал, что ему не подобает брать на себя большую часть этого сочинения, дабы у Гитлодея, если бы решил он когда-нибудь поведать свои мысли бумаге, не было права сказать, что Мор опередил его и до времени присвоил себе цвет его славы.

Я полагаю, что он боялся, как бы сам Гитлодей, живущий ныне по собственному своему желанию, на острове Удепотия, появившись здесь, не оказался бы недоволен и огорчен нечестностью Мора, отставившего его, но присвоившего себе славу его открытия. Такого мнения держится часть людей хороших и мудрых*.

* Здесь н далее курсивом дается текст, в оригинале написанный по-гречески.

Это подтвердил мне Петр Эгидий²⁸ из Антверпена и сказал, чтобы я полностью доверял Мору. Сам Петр Эгидий — человек уважаемый, пользующийся большим влиянием. Я лично никогда Мора не знал (ныне посылаю отзывы об его учености и нраве), я люблю его оттого, что он — наивернейший друг Эразма, мужа славнейших познаний в науках священных и мирских, наидостойнейшего во всех отношениях. С Эразмом я давно связан узами дружбы, подкрепленной взаимной перепиской.

Прощай, любезнейший мой Лупсет! Приветствуй от моего имени лично или же при первой возможности в письме Линакра — оплот британцев (в том, что касается благородных наук). Я надеюсь, что он теперь столько же принадлежит вам, сколько и нам. Ибо он — один из немногих, от кого я хотел бы получить одобрение, если это только возможно. Когда он был здесь самолично, то получил одобрение от меня и от Иоганна Руэллия²⁹ — друга моего и сотоварища моих занятий. Более всего ценю я и стремлюсь подражать исключительной его учености и отменному усердию.

Я хотел бы также, чтобы ты устно или же в письме передал мои приветствия Мору. В мыслях своих и речах я уже давно занес имя этого мужа в священнейшую книгу Минервы. Ныне я премного возлюбил его и чту за Утопию — остров нового мира. Ибо и наш век, и последующие века сочтут его историю школой верных и полезных начал, из которой каждый сможет брать и приспосабливать перенятые установления к собственному своему государству. Прощай.

Посвященные острову Утопия стихи увенчанного поэта Анемолия³¹ — внучатного племянника Гитлодея

Славнейшему господину Иерониму Буслидию³³ — пробсту в городе Эр и советнику короля католиков Карла Петр Эгидий шлет привет.

Высокочтимый Буслидий, на этих днях прислал мне свой остров Утопию прославленный Томас Мор — отменное украшение нашего времени, как ты сам засвидетельствовал это, будучи знаком с ним близко. До сей поры этот остров известен немногим смертным, однако он достоин того, чтобы все пожелали узнать о нем больше, чем о государстве Платона³⁴. Особенно потому, что поведал о нем человек весьма велеречивый и так обрисовал его, так зримо представил, что, когда я читаю, кажется мне, будто вижу я больше, чем когда слышал речи самого Гитлодея (ведь я, равно как и Мор, участвовал в той беседе).

Даже когда Гитлодей — этот муж, наделенный недюжинным красноречием, — излагал дело, то легко было уразуметь, что он не повторяет услышанное по чужим рассказам, а говорит о том, что видел собственными глазами, в чем провел немало времени. По моему мнению, этот человек знанием стран, людей, обстоятельств превосходит самого Улисса³⁵. Полагаю, что в последние восемьсот лет³⁶ не было никого, кто бы мог с ним сравниться — сам Веспуччи³⁷казался бы перед ним ничем. Помимо того что мы утверждаем: увидеть важнее, чем услышать, этот человек обладал особым умением излагать дело. Однако когда я созерцаю ту же картину, нарисованную кистью Мора, то иногда мне кажется, что я пребываю в самой Утопии.

Клянусь Геркулесом, я склонен поверить, что за все пять лет, которые Гитлодей провел там, он увидел на этом острове меньше, чем дал нам увидеть в своем описании Мор. Столько здесь повсюду встречается чудес, что трудно сказать, чему прежде и чему надобно мне более всего удивляться: достоверности счастливейшей его памяти, из-за которой он все, о чем всего лишь слышал, может чуть ли не дословно повторить, или же проницательности, с которой он отметил полностью неведомые людям источники того, откуда в государстве возникает зло и откуда может в нем возникнуть благо? Или же надобно мне удивляться силе и богатству его красноречия, тому, что на столь чистом латинском языке, с такой мощью и выразительностью объял он столь великое множество вещей! Более же всего удивляет, что самого Мора раздирает такое количество дел общественных и домашних!

Конечно, тебя, ученейший мой Буслидий, все это удивляет менее, потому что он по-семейному весьма близко знаком тебе как человек, наделенный умом не человеческим, но почти божественным. В прочем же нет ничего, что хотел бы я прибавить к его писаниям. Только вот разве четверостишие, сочиненное на родном языке утопийцев; Гитлодей случайно показал его мне уже после ухода Мора. Я позаботился приложить его к книге, написав буквами, которые придумал этот народ, и добавив на полях некоторые замечаньица³⁸.

Что касается затруднения Мора определить расположение острова, то Рафаэль не то чтобы вовсе об этом умолчал, но коснулся этого весьма немногословно, будто бы мимоходом, как бы скрывая это до другого раза. И, конечно, я не знаю, как и какой несчастный случай помешал нам здесь обоим. Потому что, когда Рафаэль говорил об этом, к Мору подошел кто-то из слуг и сказал ему что-то на ухо³⁹. Я же тогда слушал чрезвычайно внимательно, но кто-то из друзей, простудившись, скорей всего, думаю я, на корабле, кашлем своим заглушил несколько слов Рафаэля. Разумеется, я не успокоюсь до той поры, пока не узнаю всего полностью; не только местоположение острова, но с точностью до волоска укажу я тебе его долготу и широту, если только наш Гитлодей жив и невредим.

Ибо об этом человеке идет разная молва. Одни утверждают, что он погиб в пути; другие — что он снова воротился на родину, однако — то ли не вытерпев установлений своих сограждан, то ли движимый любовью к Утопии — он уехал туда опять.

Что же до того, что названия этого острова нет ни у каких космографов, то это прекрасно растолковал сам Гитлодей. Он сказал, что название, которым пользовались в старину, возможно, позднее изменилось. Или же этот остров тогда не был известен. Ведь и сегодня еще появляются земли, не ведомые древним географам.

Какая нужда, однако, подкреплять достоверность доказательствами, если за нее стоит сам Мор?!

Впрочем, что касается издания, то я, конечно, хвалю и признаю скромность этого человека. Мне кажется во всех отношениях недостойным то, что его сочинение печатают долго⁴⁰. Гораздо достойнее поскорее отдать его людям, тем более что объявил о нем миру ты, оттого что особенно тебе известны дарования Мора и оттого что никого нет, кроме тебя, кто помог бы добрыми советами государству, в котором столько лет ты трудился достохвально как в отношении рассудительности, так и в отношении честности. Доброго тебе здоровья, меценат ученых и краса века нашего⁴¹.

Иоганн Палудан⁴² из Касселя шлет привет Петру Эгидию

«Утопию», а также «Эпиграммы» друга твоего Мора я прочитал и не вполне теперь знаю, чего во мне больше — удовольствия или удивления. Сколь же счастлива Британия, в которой цветут ныне такие дарования, что могут они поспорить с самой античностью! Мы — глупые, свинцовоголовые тупицы, раз столь близкие примеры не могут побудить нас устремиться к той же славе! Когда говорил Исократ⁴³, то Аристотель сказал: «Позорно молчать»⁴⁴. И нам должно быть стыдно прозябать в одном только корыстолюбии и удовольствии, раз на краю света у британцев при благосклонности и расположении правителей⁴⁵ процветает такая ученость!

Несмотря на то что слава эта принадлежала прежде почти одним только грекам да италийцам, в древней Испании тоже было несколько блестящих имен⁴⁶, которыми она похваляется. В дикой Скифии есть свои Анахарсиды⁴⁷. В Дании — свой Саксон⁴⁸. Во Франции — Бюде. А сколько знаменитых ученых мужей в Германии! Сколько, и притом выдающихся, в Англии! Ибо что можно сказать обо всех прочих, если надо всеми ними стоит Мор, по-первых, человек молодой⁴⁹, во-вторых, раздираемый делами общественными и домашними и, наконец, объявляющий, что скорее именно эти дела, а не науки, — его профессия?!

Только нам одним кажется, что мы вполне счастливы, если хорошо позаботимся о собственной шкуре и о своих деньгах! Почему же и нам, встрепенувшись от спячки, не вооружить себя на эту прекрасную битву, в которой побежденным быть не стыдно, а победить — прекрасно!

К этой битве зовут нас столько примеров, зовет лучший из правителей — Карл, который ничего не награждает столь высоко, сколь ученость; зовет нас к ней и единственный в своем роде меценат, покровитель всех благородных занятий Иоанн Силуагий — советник Бургундский ⁵⁰.

Очень прошу тебя, ученейший мой Петр Эгидий, позаботиться о том, чтобы «Утопию» издали возможно скорее. Что касается хорошего устройства государственных дел, то в «Утопии» это можно будет увидеть, как в зеркале. Хорошо бы, если, подобно тому, как утопийцы станут перенимать нашу религию, мы бы позаимствовали у них способ управления государством! Этому может помочь, если несколько выдающихся, непобедимых теологов отправятся на остров Утопию: они повезут туда уже расцветшую веру Христову и переймут для нас установления этого народа.

Утопия многим обязана Гитлодею: благодаря ему стали известны недостатки, о которых она не ведала. Еще более обязана она просвещеннейшему Мору, чье перо столь искусно все это нам описало. Более того, в благодарности, которая приходится на долю их обоих, есть немалая твоя часть: ты выпустишь в свет и то, что говорил один, и то, что написал другой. Этим ты доставишь всем немалую радость и весьма великую пользу. Если только они тщательно взвесят все частности.

Утопия столь сильно возвысила мой дух, что я, уже давно отвыкнув от муз, снова их обеспокоил — посуди сам, насколько это мне удалось.

Доброго тебе здоровья, любезнейший мой Петр Эгидий, покровитель благородных искусств и их жрец.

Из собственного дома в Лувене. В декабрьские календы.

Стихотворение ливанского ритора Иоганна Палу дана, посвященное острову Утопия

Дельных и крепких мужей славная Спарта дала,

Мягки и ласковы те, кто смолоду в Аттике жил.

Набожны были прекрасные галлы, хитры африканцы,

Быть образцом совершенства повсюду народы стремятся.

Что не дано одному, то в избытке найдешь у другого.

Утопия остров во всем остается примером для смертных —

Ведь добродетелей всех он воплощением стал.

Герард Новиомагийский⁵¹ об Утопии

Песен желаешь, читатель? Так вот тебе лучшие песни. Чтенья полезного ждешь? Нет тебе чтенья нужней. Что ты захочешь еще — всем изобилует остров.

Остров, достойный хвалы, где уста открывает искусный. Зло и добро отстоять красноречием равно способный, Лондона гордость и честь — Мор — достославный оратор.

Корнелий Графей⁵² — читателю

Хочешь увериться, что чудеса из чудес мной открыты?

Хочешь найти корень зла или исток благородства,

Все, что сокрыто навек от человеческих глаз?

Значит, читать тебе то, что написал достославный,

Знатный и сведущий Мор — Лондона гордость и честь.

Иероним Буслидий шлет привет Томасу Мору

Недостаточно было тебе, любезнейший Мор, того, что некогда всю заботу свою, труд и старание отдал ты делам и нуждам отдельных людей. Теперь все это по доброте и великодушию своему ты направляешь на общее благо, решив, что это твое доброе дело, каким бы оно ни было, позволит тебе заслужить любовь, снискать благодарность, добиться славы тем более, чем шире оно распространится, чем больше людей оно охватит, чем больше оно принесет пользы. Хотя в других случаях ты стремился делать это, однако недавно ты на удивление счастливо добился высшего успеха, а именно в той пополу-денной беседе, которую ты изложил письменно, прибавив описание справедливых и добрых законов Утопической республики (их надобно пожелать всем).

В этом удачном описании прекраснейшего порядка есть все, к чему только может устремиться высочайшая просвещенность, а также совершенное знание человеческих дел. Оттого что и одно, и другое сходится здесь в столь равном и одинаковом сочетании, ни на шаг не уступая друг другу, оба эти свойства равно оспаривают пальму первенства.

Твоя ученость столь многообразна, многоопытность твоя в делах столь велика, что вообще все, что ты пишешь, ты утверждаешь на основании опыта, а все, что ты решил утверждать, ты излагаешь наиученейшим образом. Конечно, это удивительное и редкое счастье, и, разумеется, встречается оно тем реже, чем труднее им овладеть. Особенно не только среди тех, которые искренне хотят служить общему благу, но и среди тех, которые по учености своей — знают, по вере — могут, по влиянию — в состоянии делать это благочестиво, честно, осмотрительно, подобно тому, как ныне это достойно делаешь ты, помышляя не только об одном себе, но и обо всем мире. За эту твою замечательную заслугу тебе и обязан весь мир. Оттого что никаким иным способом не мог бы ты научить людей правильнее или лучше, чем представив на их суд идею государства, образец нравов и совершеннейшее их изображение. Никогда прежде нигде в мире никто не видал устройства более полезного, более совершенного или более желанного. Оно сильно превосходит и намного опережает столь известные, столь прославленные государства спартанцев, афинян и римлян! Если были бы они основаны при тех же благих предзнаменованиях, если бы имелись у них те же установления, законы, уложения, правила, которые есть в этом твоем государстве, то, конечно, их не уничтожили бы и не сравняли с землей. Ныне, увы, лежат они угасшие, безо всякой надежды на восстановление. Хотя, напротив, некогда они были невредимы, счастливы, удачливы и весьма богаты. Они во всем господствовали, их уделом была власть на суше и на море. Сожалея о жалкой доле этих государств, дабы и другие, обладающие ныне высшей властью, не подверглись подобной участи, ты также, конечно, пожелал предусмотреть все в своем совершеннейшем государстве, которое премногого достигло не столько учреждением законов, сколько воспитанием достойнейших должностных лиц. Это важно, оттого что в противном случае без них, если верить Платону, все законы, даже наилучшие, были бы мертвы. Все положение и верный путь любого совершенного государства надобно представить на примере этих должностных лиц; они образец честности, зеркало нравов, норма справедливости. Прежде всего надобно, чтоб соединились здесь мудрость знатных, храбрость воинов, умеренность отдельных людей и всеобщая справедливость. Если это есть, тогда твое государство, которое ты так восхваляешь, ясное дело, устроено замечательно. Неудивительно, если потом получится, что не только многим надобно будет его бояться, но и всем народам придется его чтить, а также и славить во все века. И это более всего по той причине, что в этом государстве после уничтожения всяких притязании на собственность ни у кого нет ничего собственного. Кроме того, исходя из общего, у всех все общее. Настолько, что любая вещь, всякое дело — общественное или личное — направлено не на удовольствие большинства и не на прихоть немногих, но все служит поддержанию одной лишь справедливости, равенства и общности.

Необходимо следует, что все рассказанное полностью уничтожает всякий повод, огонь и солому, из которых могли бы разгореться козни, появиться роскошь, зависть и несправедливость. Иногда личная собственность или пылкая жажда обладания — страсть, более всего достойная сожаления, толкает смертных, даже сопротивляющихся этому, к величайшему, ни с чем не сравнимому злу. Отсюда часто внезапно возникают расхождения во мнениях, вооруженные бунты и войны, похуже гражданских. Тогда не только полностью уничтожается распрекраснейшее положение счастливейших государств, но и целиком забывается все: и слава, которую они некогда стяжали, и былые победы, и славные трофеи, и вся богатая добыча, взятая у покоренных врагов.

Если случится, что это мое письмо вызовет меньше доверия, чем я того хотел, то, разумеется, всегда найдутся наинадежнейшие свидетели, к которым я тебя направлю, а именно все города, столь великие некогда, а ныне опустошенные, все разрушенные государства, поверженные республики, сожженные и погубленные деревни, от которых сегодня едва видны одни лишь останки, следы поражения; история, хоть и древняя и далеко простирающаяся, с трудом помнит какие-то их имена. Наши государства, если такие возникнут, если будут они устроены по образцу государства утопийцев и не отступят от него, как говорится, ни на шаг, легко избегнут заметных бед, опустошений, потрясений и всяких военных разрушений. Тогда лишь, соблюдая все установления, узнали бы они, наконец, наиболее полно на деле, сколь много пользы принесла нам эта твоя беседа, особенно если, следуя ей, научатся они, как сохранить свое государство целым, невредимым и победоносным. Поэтому по всей справедливости обязаны они тебе, своему спасителю, который спас не только одного какого-нибудь гражданина, но целиком все государство.

Пока же прощай, однако и впредь не переставай успешно размышлять, работать и трудиться на благо государства. Ему это придаст прочность, тебе — бессмертие. Прощай, всеученейший и благодетельнейший Мор, краса Британии и всего нашего мира.

Томас Мор шлет привет Петру Эгидию.

Мне, пожалуй, совестно, дражайший Петр Эгидий, посылать тебе почти через год эту книжечку об утопическом государстве, которую ты, не сомневаюсь, ждал через полтора месяца. Ведь ты знал, что в этом сочинении был я избавлен как от труда нахождения⁵³, так и от обдумывания расположения, а была у меня только одна забота — пересказать то, что говорил Рафаэль, которого мы с тобой вместе слышали. Поэтому не было также причины трудиться над словесным выражением: ведь его речь не могла быть отделанной, ибо, во-первых, она была неожиданной, без подготовки⁵⁴, а затем, как ты знаешь, говорил человек, сведущий не столько в латыни, сколь в греческом⁵⁵; и чем ближе подходила бы моя речь к его небрежной простоте⁵⁶, тем ближе была бы она к истине, о которой одной в этом сочинении должен был я заботиться, что я и делаю.

Признаюсь, милый мой Петр, эта готовость сочинения настолько сократила мой труд, что мне почти ничего не осталось. В ином случае придумывание его или распределение⁵⁷ могло бы потребовать кое-какого времени и усердия от человека немалого дарования и уж, конечно, учености. А если бы потребовалось писать не только правдиво, но и красноречиво, то, чтобы исполнить это, не достало бы мне никакого времени, никакого усердия. Ныне же, когда отброшены эти заботы, из-за которых пришлось столько попотеть, осталось только одно — просто записать услышанное — а это не составляло никакого труда. Но для выполнения этого «никакого труда» прочие мои труды оставили мне времени, едва ли не меньше никакого. Пока я прилежно веду одни судебные дела, другие — слушаю, третьи — заканчиваю как арбитр, четвертые — как судья прекращаю, пока одного посещаю из чувства долга, другого — по делу, пока почти весь день вне дома я отдаю другим, оставшееся — своим близким, себе, то есть занятиям науками, я ничего не оставляю.

Воротившись домой, надобно, конечно, потолковать с женой, поболтать с детьми, поговорить со слугами. Все это я числю среди дел, потому что это надлежит делать (надлежит, если ты не хочешь быть чужим дому своему). И вообще надобно стараться быть как можно более приятным тем, кого или природа предопределила тебе в спутники жизни, или случай так решил, или же ты выбрал сам. Только не надобно портить их ласковостью и снисходительностью своей, превращать слуг в господ.

Среди всего, что я назвал, проходит день, месяц, год. Когда же мы пишем? Я еще меж тем ничего не сказал ни о сне, ни о еде, которая у многих отнимает не меньше времени, чем самый сон, который отнимает почти половину жизни. Я же приберегаю для себя только то время, которое краду у сна и еды. Поэтому скупо, медленно, пусть хотя бы так, однажды закончил я и переслал тебе, милый мой Петр, «Утопию», чтобы ты прочитал ее и напомнил мне, если что-либо от меня ускользнуло. Ведь несмотря на то что я по этой части достаточно себе доверяю (о, если бы был я столь же умен и учен, сколь пока что еще я памятлив!), однако не настолько я доверяю себе, чтобы думать, будто не мог я ничего позабыть. Ибо Иоанн Клемент⁵⁸, питомец мой, поверг меня в великое смущение. Ты знаешь, что он был вместе с нами (я разрешаю ему присутствовать при всякой беседе, от которой может быть хоть какая-то польза, так как надеюсь, что побеги, которые дают его занятия латынью и греческим, принесут когда-нибудь замечательные плоды). Насколько я помню, Гитлодей рассказывал, что тот Амауротский мост, который переброшен через реку Анидр⁸⁹, в длину имеет 500 футов. Иоанн же мой говорит, что 200 надобно откинуть: ширина реки там не более 300 футов. Прошу тебя, восстанови это в памяти. Если ты с ним согласен, то я тоже соглашусь и поверю, что ошибся, если же ты сам не вспомнишь, то я оставлю, как было, как мне кажется, сам ^* я помню. Потому что я буду очень стараться, чтобы в книге не было никакого обмана; если же возникнет какое-нибудь сомнение, то я скорее солгу из-за того, что обманулся, чем из-за того, что желал обмануть, ибо предпочитаю быть лучше человеком порядочным, чем хитрым. Впрочем, этой беде легко будет помочь, если ты узнаешь все у самого Рафаэля лично или же в письме; надобно, чтобы ты это сделал еще и по другому поводу, который возник у нас, не знаю, по моей ли более вине, или по твоей, или же по вине самого Рафаэля. Ибо ни нам не пришло на ум спросить, ни ему — сказать, в какой части Нового Света расположена Утопия. Мне не хотелось бы, конечно, оставить это без внимания, и я дорого дал бы за это; во-первых, потому что мне как-то стыдно не знать, в каком море находится тот остров, о котором я столь много рассказываю, а во-вторых, потому что есть у нас кое-кто, а особенно один — человек благочестивый, теолог по профессии, который загорелся странным желанием посетить Утопию не от пустого стремления или любопытства повидать новое, но чтобы охранить и укрепить нашу религию, столь счастливо там начавшуюся. Дабы сделать это надлежащим образом, решил он прежде постараться, чтобы послал его туда папа, а также чтобы назначили его утопийцам в епископы; ему нисколько не мешает та препона, что сана этого^2*приходится добиваться просьбами. Ибо он считает священным искательство, порожденное не заботой о почете и выгоде, а попечением о благочестии.

Поэтому прошу тебя, милый мой Петр, если тебе это удобно, лично или же заочно, письмом, обратиться к Гитлодею и сделать так, чтобы в этом моем сочинении не присутствовала бы никакая ложь и не отсутствовала, бы никакая правда. И не знаю, может быть, лучше показать книгу ему самому. Ибо, если надобно исправить там какие-то ошибки, то никто не сделает этого лучше него, а сам он не сможет этого исполнить, если не прочтет до конца того, что я написал. Кстати, будет так, что ты при этом поймешь, нравится ли ему, что это сочинение написал я, или же его это огорчает. Ибо, если он решил сам поведать бумаге свои тяготы, то, может быть, он будет против того, чтобы это делал я: конечно, описывая государство утопийцев, мне не хотелось бы перехватывать у него красу и прелесть новизны его рассказа. Хотя, по правде говоря, я еще до сих пор не решил твердо, стану ли я вообще издавать эту книгу. Ведь вкусы смертных столь различны, нравы их ^3* столь причудливы, души столь неблагодарны, суждения столь нелепы, что, кажется, намного счастливее живут те, которые ублажают себя приятностью и весельем, чем те, которые изводятся в заботах издать что-нибудь, что иным, спесивым или же неблагодарным, может показаться полезным или приятным. Большинство людей наук не знает; многие их презирают. Невежда отбрасывает как грубое все, что не вполне невежественно. Полузнайки отвергают как общедоступное то, что не кишит старинными словами. Одним нравится только старое, большинству — только свое. Этот настолько угрюм, что не допускает шуток, тот настолько несмышлен^4*, что не выносит умного слова. Некоторые настолько тупы, что любой насмешки они боятся, подобно тому, как укушенный бешеной собакой боится воды. Одни до того проворны, что, сидя, они одобряют одно, а стоя, другое⁶⁰. Другие — сидят в харчевнях и за чашей вина судят о дарованиях писателей, с великой важностью осуждают все, что хотят, выщипывая по волоску из каждого сочинения, а сами меж тем пребывают ^5*, как принято говорить, «вне обстрела». Разумеется, эти честные люди до того гладки и выбриты со всех сторон, что у них нет ни волоска, за который можно было бы ухватиться. Кроме того, есть такие неблагодарные, что, получив большое удовольствие от сочинения, автора они тем не менее не любят. Они очень схожи с невежливыми гостями, которые, после того как их радушно пригласили на изобильный пир ^6*, расходятся, наконец, сытые по домам, нисколько не отблагодарив того, кто их позвал. Иди теперь⁶¹, трать свои деньги на обед для людей столь тонкого вкуса, столь разных склонностей, к тому же столь памятливых, столь благодарных!

Впрочем, милый мой Петр, сделай с Гитлодеем так, как я сказал. Потом ведь можно будет еще раз это обдумать. Хотя, когда я закончил свой труд, поздно мне теперь думать; что до издания, то в дальнейшем, если Гитлодей этого пожелает, я последую совету друзей, и прежде всего твоему.

Прощай, милейший Петр Эгидий с наидобреишей твоей супругой, люби меня, как и прежде любил; а я люблю тебя более, чем прежде.

^* Обрати внимание на теологическое различие между заблуждением и желанием обмануть

^4* Людей без чувства юмора Мор называет тупыми

Первая книга беседы, которую вел Рафаэль Гитлодей — человек выдающийся, о наилучшем устройстве государства, в передаче Томаса Мора — человека известного, гражданина и шерифа славного британского города Лондона

Когда недавно непобедимейший король Английский Генрих, восьмой по счету с этим именем, в высшей степени обладающий, всеми достоинствами выдающегося государя, имел немалого значения тяжбу с пресветлейшим государем Кастильским Карлом ⁶³, то дабы обсудить и уладить ее, он отправил меня во Фландрию послом⁶⁴, и был я спутником и сотоварищем несравненного мужа Кутберта Тунсталла⁶⁵, ^* какового недавно на великую радость всем король назначил хранителем духовных архивов. Я не стану нисколько его хвалить — не из опасения, как бы дружба наша не оказалась недостаточной свидетельницей искреннего моего к нему доверия, а оттого, что доблесть его и ученость выше, чем мог бы я о них поведать. Они до такой степени известны и знамениты, что сообщать о них надобно разве что в случае, если, как говорится, я бы желал ^2*лампой осветить солнце⁶⁶.

В Бругге, как полагается, встретили нас те, которым государь поручил вести дело, — все мужи выдающиеся.

Первым среди них и главным был бургомистр Бругге, устами их и разумом — Георг Темсиций⁶⁷, кассельский настоятель, красноречивый не только лишь от учености своей, но и по природе. К тому же он превосходнейший законник, благодаря своему врожденному уму, а также долгому опыту он замечательно умеет вести дела.

После того как мы раз или два встретились с ними, но кое в чем не совсем сговорились, они, распростившись с нами, на несколько дней отправились в Брюссель, намереваясь узнать волю государя. Я же тем временем, как того требовало дело, отбываю в Антверпен. Пока я там жил, меня часто навещал ^3* Петр Эгидий⁶⁸, родом из Антверпена, среди прочих самый приятный: человек честный, высоко почитаемый согражданами, достойный же еще большего почета. Не знаю, что в этом юноше лучше — ученость его или нрав. Ведь он человек превосходнейший и просвещеннейший. К тому же он со всеми чистосердечен, а особенно с друзьями: любит их, верен им, такой искренний, что едва ли ты где-нибудь сыщешь кого-либо, о ком подумаешь, что во всех смыслах достоин он сравниться с ним по части дружбы. У него редкая скромность, притворство ему совершенно чуждо, ни у кого нет в простодушии столько рассудительности⁶⁹; к тому же речь его так мила, так беззлобно шутлива, что приятнейшей обходительностью своей и сладостнейшей беседой облегчил он мне в большой мере тоску по отечеству, домашнему очагу, жене и детям, увидеть которых я стремился с весьма великой тревогой: ведь уже более четырех месяцев я не был дома⁷⁰.

Однажды я присутствовал на богослужении в храме Девы Марии, красивейшем в городе; туда ходит весьма много народа. Когда месса закончилась⁷¹ и я собирался воротиться в гостиницу, то случайно увидел, как Петр беседует с неким чужестранцем преклонного возраста, с загорелым лицом, большой бородой, с плащом, небрежно свисающим с плеча; по лицу и одежде мне показалось, что он моряк⁷². Петр, как толькр он меня заметил, подходит ко мне и здоровается. Хочу ответить, а он отводит меня немного и говорит: «Видишь этого человека?» (и тут же показал на того, с кем, как я видел, он беседовал). «Я, — говорит, — собирался как раз вести его отсюда к тебе». Я сказал: «Если бы он пришел, мне это было бы очень приятно — ради тебя». «Нет, — говорит он, — если бы ты знал этого человека, то — ради него. Ибо нет теперь никого среди всех смертных, кто мог бы рассказать столько историй о неведомых людях и землях. Я знаю, как жаден ты слушать такие вещи». «Значит, — говорю, — я хорошо угадал. Оттого что с первого взгляда сразу я понял, что этот человек — моряк». Но Петр сказал: «Ты сильнейшим образом ошибся: он плавал, но не как Палинур, а как Улисс; вернее же — как Платон⁷³. Ведь это, разумеется, Рафаэль, прозванный Гитло-деем⁷⁴, — и латыни учен, и греческому он весьма обучен. В греческом он умудрен более, чем в римском⁷⁵, оттого что целиком посвятил себя философии, а в этом деле, как узнал он, по-латыни ничего нет сколько-нибудь важного, кроме кое-чего у Сенеки и Цицерона ⁷⁶. Оставив братьям отцовское имущество, которое было у него дома (сам он ведь родом из Лузитании), из желания посмотреть на мир он присоединился к Америго Веспуччи⁷⁷ и в трех последних странствиях из тех четырех, про которые уже повсюду читают ⁷⁸, был его постоянным спутником, вот только во время последнего странствия не вернулся с ним. Ибо он очень хотел быть в числе тех двадцати четырех человек, которых оставили в крепости у цели последнего плавания — и, действительно, добился от Америго. Итак, он был оставлен в угоду собственному своему желанию, склоняясь более к странствиям, чем к надгробиям. Ведь у него постоянно на устах слова: «Небеса не имеющих урны укроют»⁷⁹ и «Ко всевышним путь отовсюду ^4* один и тот же»⁸⁰. Если бы не милость Божия, эта его мысль обошлась бы ему недешево. Впрочем, позднее, расставшись с Веспуччи, исколесил он много стран с пятью своими товарищами по крепости, и, наконец, удивительный случай занес его в Тапробану⁸¹, откуда он прибыл в Каликвит⁸², и, застав там как раз корабли из Лузитании наконец, сверх ожидания, возвратился на родину».

Когда Петр рассказал это, я поблагодарил его за то, что он был столь ко мне услужлив и так хотел, чтобы я насладился беседой с этим человеком, надеясь, что разговор с ним будет мне приятен. Поворачиваюсь к Рафаэлю. Тут, после того как мы обменялись приветствиями и сказали те общепринятые слова, которые обычно говорят при первой встрече незнакомцы, отправляемся мы потом ко мне домой и там, сидя в саду на скамье, покрытой зеленым дерном⁶³, разговариваем.

Он, значит, нам рассказал, что, после того как Веспуччи уехал, он сам и его друзья, оставшиеся в крепости, начали понемногу располагать к себе жителей той земли встречами и ласковыми словами. И они уже не только жили у них в безопасности, но и стали их друзьями; тогда же они заслужили приязнь и милость их правителя (название страны и его имя я запамятовал). Благодаря его щедрости — рассказывал Рафаэль — сам он и пятеро его спутников получили вдоволь провианта и денег на дорогу, а также надежнейшего проводника (оттого что по воде продвигались они на плотах, а по земле — на повозке), дабы вел он их к другим правителям⁸⁴, к которым они шли с дружескими поручительствами. Рафаэль говорил, что после многодневного пути он нашел города, столицы и весьма неплохо устроенные государства с большим населением.

И, правда, возле линии экватора, здесь и там по обе стороны почти что на всем пространстве, которое охватывает солнечный круг, лежат безлюдные пустыни, высохшие от постоянной жары. Всюду грязь, вещи, вызывающие своим видом печаль, все сурово и невозделано, повсюду живут дикие звери и змеи, наконец, люди, одичавшие не менее чудовищ и не менее их вредоносные. Впрочем, когда продвинешься дальше, то понемногу все смягчается. Погода менее сурова, почва от зелени приятнее, нрав живых существ спокойнее. Наконец» появляются народы, столицы, города, в которых постоянно торгуют не только между собою или соседями, но также с племенами, расположенными далеко, добираясь туда по суше и по морю.

У Рафаэля была возможность осмотреть тут и там многие земли, потому что не только его, но и спутников его охотнейшим образом допускали на любой корабль, который снаряжали в какой угодно путь. Он рассказывал, что корабли, которые они видели в первых странах, были весьма хороши. На них натягивали паруса из сшитого папируса или из прутьев, а в других местах — из кож. Потом же они находили корабли с заостренными днищами и холщовыми парусами. Наконец, подобные нашим. Моряки были весьма неплохо знакомы с морем н погодой.

Однако он рассказывал, что снискал у них великую благодарность, научив их пользоваться магнитом⁸⁵, о котором они прежде ничего не знали. Поэтому они робко привыкали к морю и не случайно доверялись ему только летом. Ныне же, веря в этот камень, не боятся они зимы, но более от беспечности, чем от защищенности. И можно опасаться, как бы та вещь, о которой они думали, что она им дана на великое благо, не стала по их неразумию причиной великого зла.

Он рассказывал, что и в каком месте он видел, излагать это и долго, и не подходит к этому сочинению; может быть, мы расскажем об этом в ином месте. Особенно полезно будет не пропустить прежде всего те дела, разумные и верные, которые он замечал где-либо у народов, живущих вместе, как это подобает гражданам. Об этом и мы расспрашивали его наижаднейшим образом, и сам он рассуждал охотнейшим образом; расспросы о чудищах мы пока оставили, так как в этом мало нового. Ибо где только не найдешь ты хищных Сцилл, Келен⁸⁶, народопожирателеи Лестригонов⁸⁷ и подобных им громадных чудищ, но граждан с мудрыми устоями жизни ты, конечно, не везде найдешь.

Впрочем, он как отметил у этих новых народов многие превратные уложения, так и перечислил немало таких, с которых можно было бы взять примеры, пригодные для исправления ошибок наших городов, народов, племен и царств. Об этом, как я сказал, надобно мне будет вспомнить в другом месте.

Теперь я намерен передать только то, что он рассказывал о нравах и установлениях утоийцев, предварив это, однако, той беседой, которая была как бы некоей нитью, приведшей к упоминанию об этом государстве.

Ибо, когда Рафаэль рассудительнейшим образом называл одни или другие ошибки, весьма многочисленные и здесь, и там, а затем то, что определенно мудрее у нас или же у них, то излагал он нравы и установления каждого народа так, что казалось, будто, в каком бы месте он ни находился, он прожил там всю жизнь.

Петр, восхитившись им, сказал: «Меня, конечно, удивляет, милый Рафаэль, почему не присоединиться тебе к какому-нибудь королю. Я полностью уверен, что среди них нет ни одного, кому бы не оказался ты весьма приятен, ибо ведь как своей ученостью, так и своим знанием мест и людей ты бы Мог не только усладить их, но и быть им полезен, приводя примеры и помогая советом. В то же время таким способом ты прекрасно устроил бы свои дела и смог бы оказаться великим подспорьем и помощью для всех твоих близких».

«Что касается моих близких, — сказал он, — то ими я не слишком озабочен, ибо думаю, что посильно уже выполнил свой долг по отношению к ним. Потому что иные отступаются от имущества разве что в старости и болезни, да и то не по своей охоте, а из-за того, что не могут более удерживать его; я же распределил все среди родных и друзей, будучи еще не только здоровым и крепким, но и молодым. Полагаю, что они должны быть довольны этой моей милостью и не станут, кроме этого, требовать и дожидаться, чтобы я еще раз ради них отдал себя в слуги королям». «Хорошие слова! — сказал Петр. — Только мне казалось, что не в слуги, а для услуг». Тот сказал, что в этом слове всего на один слог больше. «А я считаю так, — сказал Петр, — как бы ты ни называл это дело, но как раз с его-то помощью ты не только мог бы оказаться полезен отдельным людям или же обществу, но и мог бы восстановить свое собственное лучшее положение». Рафаэль сказал: «Станет ли оно лучше с помощью того, от чего отвращается дух мой? Ведь ныне я так живу, как хочу⁸⁸, и почти уверен, что весьма немногим порфироносцам⁸⁹ это удается. Разве недостаточно таких, которые стараются обрести дружбу с владыками? Ты думаешь, что произойдет большая беда, если они лишатся меня или кого-нибудь иного, мне подобного?»

Тогда я говорю: «Дорогой Рафаэль, ясно, что ты не жаден ни до богатства, ни до власти, и человека твоего образа мыслей я, разумеется, чту и уважаю не менее, чем кого-нибудь из обладателей высшей власти. Впрочем, кажется, что ты, конечно, исполнишь дело, достойное твоего ума, действительно столь благородного, сколь и философского, если даже ценой некоторого личного неудобства направишь свой природный ум и усердие на благо общему удобству⁹⁰. Оттого что если не станешь ты советником какого-либо великого правителя, то никогда не сможешь с такой пользой побудить его к правде и честности (а я уверен, что ты намерен это делать). Ибо от правителя, как из какого-нибудь неиссякаемого источника, распространяется на весь народ все доброе и злое. Ты обладаешь весьма совершенной ученостью, однако даже и без большого житейского опыта, безо всякой учености, при таком знании дел ты стал бы выдающимся советником у любого короля».

«Дорогой Мор, — сказал он, — ты совершаешь двойную ошибку: во-первых, в, отношении меня, во-вторых, по сути дела. Ибо нет во мне способности, которой ты меня наделяешь, а если даже она и была бы, то, заменив свое бездействие на действие, я ничуть не продвинул бы государство вперед. Во-первых, ведь все короли большей частью охотнее занимаются военными делами, в которых у меня нет опыта, чем благими мирными вещами; гораздо более пекутся они о том, как бы правдами и неправдами приобрести себе новые царства, чем о том, как достойно управиться с приобретенными. Кроме того, среди советников королей нет никого, кто был бы действительно столь умен, чтобы не нуждаться в совете другого, и нет такого, кто не кажется себе столь умным, что ему нет надобности одобрять другого. Кроме разве только, когда они соглашаются с какими-нибудь наинелепейшими высказываниями, подлаживаются к тем, которые пребывают в наибольшей милости у правителя, и стремятся согласием своим получить их расположение.

И, конечно, природой устроено так, что в каждый обольщается своими делами. Так, ворон рад своему птенцу, и обезьяне мил ее детеныш⁹¹.

Поэтому, если кто-нибудь в компании людей, завидующих чужому или же предпочитающих свое, назовет нечто, вычитанное им из рассказа о прошлых временах или замеченное в других странах, то слушающие поступают так, будто все представление об их мудрости находится в опасности, и после этого прослывут они все дураками, если только не удастся им выдумать чего-нибудь, что обратят они во зло чужой выдумке. Если прочим они и пренебрегут, то прибегают к следующему: это, говорят, нравилось предкам⁹², с которыми мы хотели бы сравняться в мудрости. Затем, сказав это, они успокаиваются, как бы заключив все наилучшим образом. Словно весьма опасно будет, если кто-либо в чем-либо окажется умнее своих предков. Однако всему, что они с легкостью постановили, мы дозволяем процветать, сохраняя полнейшее наше спокойствие. Если же в каком-нибудь деле можно посоветовать нечто более разумное, мы тотчас жадно, закусив удила, хватаемся за этот довод. С такими чванливыми, нелепыми и сумасбродными суждениями я часто сталкивался в других местах, а один раз также и в Англии».

«Умоляю тебя, — говорю я, — ты был у нас?» — «Был, — говорит, — жил там несколько месяцев, немного позднее поражения, которое потерпели западные англичане в гражданской войне против короля, закончившейся безжалостным их разгромом⁹³. За это время я премного обязан был досточтимому Иоанну Мортону⁹⁴, архиепископу Кентерберийскому и кардиналу, а тогда также еще и канцлеру Англии. Муж этот, мой Петр (ибо Мору известно то, о чем я намерен рассказать), достоин был почтения не более из-за влиятельности своей, чем из-за рассудительности и добродетели. Роста он был среднего и не казался ниже из-за своего преклонного возраста. Вид его внушал уважение — не страх. В обращении не тяжел, но серьезен и достоин. Иногда у него бывало желание обойтись с просителями более сурово, однако не во вред им, но чтобы испытать, какой нрав, какая сила духа присуща каждому; их мужество, а не бесстыдство было ему знакомо по себе самому и радовало его; он считал это свойство приличествующим для ведения дел. Речь его была гладкая и действенная. Юриспруденцию знал великолепно, ума несравненного, память на удивление замечательная. Эти выдающиеся природные свойства он усовершенствовал учением и упражнением.

Король полностью доверял его советам. Когда я там был, казалось, что и государство весьма на них опиралось. Ибо ведь с ранней почти юности, прямо из школы, оказался он при дворе, всю жизнь провел в весьма важных делах и, постоянно подвергаясь разнообразным приливам судьбы, среди многих и великих опасностей научился понимать дело (понимание, так обретенное, не скоро исчезает).

По счастливой случайности, когда однажды был я за его столом, присутствовал там также ^5* некий мирянин, знаток ваших законов⁹⁵. Не знаю, какой нашелся для него повод, но он стал обстоятельно хвалить то суровое правосудие, которое применялось тогда нами по отношению к ворам, которых, рассказывал он, повсеместно вешали иногда по двадцати на одной виселице. И он говорил, что, хотя ускользает от казни очень малое число воров, его удивляет, что по какому-то злому року повсюду, однако же, существует много разбойников. Тогда я, осмелившись говорить свободно при кардинале, говорю: «Нечего тебе удивляться. Ибо такое наказание воров находится за пределами справедливости⁹⁶и не полезно обществу. Для защиты от воровства оно чрезмерно сурово и недостаточно для его обуздания. Ибо простая кража — не такой огромный проступок, чтобы за него карать смертью; ни одно наказание не является столь сильным, чтобы удержать от разбоев тех, у кого нет никакого иного способа сыскать себе пропитание. Поэтому здесь не только вы, но и большая часть людей, живущих в этом мире, кажется, подражаете дурным наставникам⁹⁷, которые охотнее колотят учеников, чем их учат. Ведь укравшего осуждают на весьма тяжелые и ужасные мучения в то время ^6* как гораздо более следовало, бы позаботиться, чтобы каждый был удачлив в жизни, чтобы ни у кого не было столь жестокой необходимости сперва воровать, а погибать».

Он говорит: «Об, этом достаточно позаботились: есть ремесло, есть земледелие, ими можно поддержать жизнь, если только люди не предпочтут сами быть дурными»⁹⁸.

⁶* Каким образом получается, что существует столь великое множество воров?

Я говорю: «Нет, ты от этого не уйдешь!» Ибо сперва оставим тех, которые часто возвращаются домой изувеченными с войн, внешних или гражданских, вроде того, как недавно у вас после Корнуэлльского сражения и немного ранее — после Галльского¹⁰⁰. Они лишаются частей своего тела ради государства или ради короля; немощь не дозволяет им заниматься прежними делами, а возраст — изучить новые. Их, — говорю я, — оставим, потому что войны происходят через определенные промежутки времени. Посмотрим на то, что бывает всякий день. Итак, существует большое число знатных, которые не только сами живут в праздности, будто трутни¹⁰¹, трудами других, например держателей своих земель, которых для увеличения доходов они отскабливают до живого. Ибо только так понимают хозяйственность эти люди, в иных случаях расточительные до обнищания; они также окружают себя огромной толпой праздных слуг¹⁰², которые никогда не выучились никакому способу сыскать себе пропитание. Когда же их господин умирает или же когда они сами заболевают, их тотчас вышвыривают. Ибо и праздных кормят охотнее, чем больных; и часто наследник умершего не в состоянии прокормить отцовскую челядь. Меж тем они отважно голодают, если только они не разбойничают отважно. Ибо что им делать? После того как, бродяжничая, изотрут они понемногу одежду да изотрутся сами, их, измученных к тому же болезнью, одетых в лохмотья, ни благородные не удостоят принять, ни крестьяне не осмелятся. Они хорошо знают, что тот, кто воспитан среди роскоши, в праздности и веселии, привык к щиту и шпаге, надменно смотрит на соседей и презирает всех по сравнению с собой; такой человек нисколько не будет пригоден к тому, чтобы с мотыгой и лопатой за малую плату и скудную пищу служить бедняку».

На это он сказал: «И нам в первую очередь надобно пригревать как раз людей такого рода : ведь если разразится воина, то в них, как в людях возвышенной и благородной души, более чем в ремесленниках и земледельцах, заключается сила и крепость войска».

«Конечно, — говорю я, — так же можно тебе сказать, что ради войны надо пригревать воров¹⁰⁴, от которых, несомненно, никогда вы не избавитесь, пока будут у вас эти люди. Почему разбойники не могут быть дельными солдатами, а солдаты — презреннейшими из разбойников? Между этими занятиями есть много сходства. Однако этот порок, частый у вас, присущ не одним вам. Ведь он — общий почти у всех народов. Ибо Галлию¹⁰⁵ разоряет, кроме того, еще более пагубная гибель: вся страна, даже в мирное время, если это можно назвать миром, оплетена и осаждена наемными солдатами, введенными по тому же убеждению, по которому вы полагали, что надобно кормить здесь праздных слуг. Потому что глупомудрам¹⁰⁶показалось, что общественное благо состоит в том, чтобы всегда наготове был сильный и крепкий гарнизон, главным образом из ветеранов. Ведь они нисколько не доверяют новобранцам. И поэтому им надобно искать повод для войны, чтобы не было у них неопытных солдат и людей, не готовых зарезать безвозмездно, дабы, как шутливо заметил Саллюстий¹⁰⁷, рука и дух не цепенели в бездействии.

⁷* Сколько бед проистекает от постоянных воинских гарнизонов

Сколь пагубно кормить такого рода чудовищ¹⁰⁸, Галлия узнала по своей собственной беде. Примеры римлян, карфагенян, сирийцев¹⁰⁹и весьма многих народов свидетельствуют о том же. У всех у них в разных местах и по разным поводам постоянные войска уничтожили не только их высшую власть, но даже и поля, и самые столицы. Насколько же в действительности нет в том необходимости, явствует хотя бы из того, что даже галльские солдаты, с молодых ногтей¹¹⁰ наилучшим образом закаленные в боях, столкнувшись с вашими добровольцами, не очень-то часто хвастаются, что они одержали верх¹¹¹. Я не скажу ничего более, дабы присутствующим не показалось, что я к вам подлещиваюсь. Однако не верится, чтобы праздные господские слуги чрезмерно устрашали этих вот ваших городских ремесленников или даже грубых деревенских земледельцев, за исключением только разве тех из них, которые по сложению своему не слишком похожи на сильных и отважных, или же тех, у которых бедность сломила силу духа. Поэтому нет никакой опасности в том, что люди крепкого и сильного сложения (ибо высокородные удостаивают порчей только отборных), ныне изнемогающие от праздности или ослабевающие в занятиях чуть ли не женских, выучившись добрым делам, надобным для жизни, поднаторев в мужских трудах, уподобятся женщинам. Во всяком случае, однако, мне ничуть не кажется, что государству полезно на случай войны, которой никогда у вас не будет, если вы этого не захотите, кормить нескончаемое множество такого рода людей, которые угрожают миру¹¹², о котором надобно печься гораздо более, нежели о войне.

Однако это не единственная причина, делающая воровство необходимым. Есть другая, насколько я понимаю, вам более свойственная».

«Какая же это?» — сказал кардинал. Я говорю: «Ваши овцы¹¹³. Обычно такие тихие, питающиеся так скудно, ныне, как говорят, стали они такими прожорливыми и неукротимыми, что пожирают даже людей^И4, опустошают и разоряют поля, дома, города. Как раз в тех частях королевства, где производится более тонкая и поэтому более ценная шерсть, там знатные и благородные господа, даже некоторые аббаты, святые мужи, недовольны теми ежегодными доходами и прибылью, которые обычно получали от владений их предшественники. Им недостаточно того, что, живя в праздности и богатстве, они нисколько не полезны обществу, если только не вредны ему- Для пашни они ничего не оставляют, все занимают пастбищем, ломают дома, разрушают города, оставляя лишь только храм под овечий хлев. И — словно мало земли губят у вас лесные выгоны и заповедники для дичи — эти добрые люди обращают в пустыню¹¹⁵ вдобавок еще и все живое, все, что только было возделано. Следовательно, держателей вышвыривают оттого, что один ненасытный обжора, жестокая чума в отечестве, распространив поля, окружает несколько тысяч югеров единым забором¹¹⁶. Некоторые из них, опутанные обманом или же подавленные силой, измученные неправдой, лишаются собственности и вынуждены продавать ее. Поэтому в любом случае несчастные переселяются: мужчины, женщины, мужья, жены, сироты, вдовы, родители с малыми детьми, более многочисленная, чем богатая челядь¹¹⁷, — оттого что в деревенской жизни надобно много рук. Я говорю, переселяются они из знакомых и привычных родных домов и не ведают, куда им деваться. Всю недорогую утварь, даже если бы и можно было найти покупателя, продают они по дешевке, оттого что им надобно ее сбыть. Когда же в бродяжничестве своем вскоре они все это растратят, что иное остается им, наконец, как ни воровать и ни оказаться по заслугам на виселице; в противном случае они должны скитаться и просить милостыню. Хотя и здесь бросают их в тюрьму как бродяг, оттого что праздные слоняются они повсюду — ведь никто не нанимает их труд, сколь горячо они его ни предлагают. Ибо деревенской работе, к которой они привыкли, нет места там, где ничего не сеют. Ведь достаточно одного овчара или пастуха, чтобы пасти скот на той земле, для возделывания которой под посев требовалось много рук. Из-за этого случилось, что во многих местах хлеб стал гораздо дороже¹¹⁸. Даже цена на шерсть здесь возросла так, что более бедные люди, которые обычно изготовляют из нее ткани, вовсе не могут ее покупать, и поэтому многие от дел переходят к праздности. Ибо после увеличения пастбищ нескончаемое число овец унесла язва, будто этот мор, посланный на овец, был Божией карой за жадность; хотя справедливей было бы обратить эту кару на головы самих владельцев. Если даже число овец очень сильно увеличится, то цена все равно ничуть не уменьшится. Оттого что если это нельзя назвать монополией, ибо продает не один человек, то, конечно, это — олигополия¹¹⁹. Почти все овцы попали в руки немногих, к тому же богатых людей, которым нет никакой нужды продавать их до того, как им это будет угодно, а угодно им будет не раньше, чем появится возможность продать, за сколько им будет угодно. По той же причине прочие породы скота равно дороги и даже более, потому что после разрушения хозяйств и упадка сельской жизни не стало тех, кто заботился бы о молодняке. Ведь те самые богачи не выращивают ни ягнят, ни телят, но, купив в другом месте задешево, они потом откармливают их на своих пастбищах и дорого перепродают. Поэтому я полагаю также, что весь вред этого дела пока еще не чувствуется. Действительно, до сих пор они поднимают цену только в тех местах, где они продают. Однако, когда станут вывозить молодняк немного быстрее, чем он способен рождаться, тогда наконец и там достаточный запас постепенно уменьшится и в том месте, где покупают, неизбежно появится заметная недостача.

По этой причине ненасытная жадность немногих обратила в настоящую погибель то, из-за чего ваш остров казался особенно счастливым. Ибо эта дороговизна хлеба и есть та причина, по которой каждый отсылает из дома возможно больше людей: зачем, спрашиваю я, как не для нищеты и разбоя, к которому легче склонить высокородных?

К этой жалкой бедности и скудости прибавляется еще дерзкая роскошь. Ибо и у господских слуг, и у ремесленников, чуть ли даже не у самих крестьян — у всех, короче говоря, сословий много необычайного богатства в одежде и чрезмерной роскоши в еде. Трактиры, притоны, публичные дома й публичные дома в ином виде — харчевни, винные и пивные, наконец, разные бесчестные игры: кости, лото, мячи, шары, диск — разве все они не посылают своих приверженцев прямо на разбой, быстро лишив их денег? Отбросьте эту пагубную заразу, постановите, чтобы те, которые разрушили хозяйства и селения, восстановили их или же уступили их тем, кто хочет возвести их вновь или отстроить. Обуздайте эти скупки богачей и их произвол, подобный монополии. Меньше кормите бездельников! Вернитесь к земледелию, возобновите шерстопрядение, чтобы стало оно почетным трудом, которым с пользой занималась бы эта праздная толпа: и те, которых бедность уже обратила в воров, и те, которые ныне пока еще бродяги или праздные слуги, а в будущем тоже, несомненно, воры. Конечно, если вы не излечитесь от этих бед, тщетно станете вы похваляться испытанной в наказаниях за воровство законностью, на самом деле скорее броской, чем справедливой и полезной. Ибо ведь вы дозволяете воспитывать людей наихудшим образом и с нежного возраста понемногу портите нравы, полагая, что они достойны наказания только тогда, когда наконец взрослые мужи совершат те преступления, которых надобно было постоянно ждать от них с детства. Спрашиваю я, делаете ли вы что-нибудь иное, кроме того, что сами создаете воров и караете их?»

Когда я это говорил, тот самый знаток права подготовился отвечать и решил воспользоваться тем обычным способом рассуждения, когда усерднее повторяют сказанное, чем отвечают; при этом видят свою заслугу главным образом в хорошей памяти.

«Ты, конечно, говорил красиво, — сказал он, — потому что ты, по-видимому, чужестранец и скорее мог кое-что слышать об этом, чем узнать что-либо досконально, это я покажу с помощью нескольких слов. Давай-ка я сперва перечислю по порядку то, что ты сказал, потом покажу, в чем у тебя заключается незнание наших дел, и, наконец, расшатаю и разобью все твои доводы. Значит, чтобы начать мне, как я пообещал, с первого: "Мне показалось, что в Четырех..."»

«Молчи, — сказал кардинал, — при таком ^8*начале, кажется, ты намерен употребить больше, чем несколько слов. Поэтому мы освободим тебя сейчас от этого тяжелого ответа, однако намерены сохранить за тобой ответ во время ближайшей нашей встречи, каковую я хотел бы назначить на завтра, если ничто не помешает ни тебе, ни Рафаэлю. Меж тем, однако, мой Рафаэль, я весьма охотно услышал бы от тебя, почему ты полагаешь, что воровство не надобно карать высшей мерой, и какую иную кару, более подходящую¹²⁰ для общества, ты бы сам установил. Ибо ведь и ты не думаешь, что воровство надобно терпеть. Если и ныне, несмотря на смерть, люди стремятся воровать, то какой страх испугает злодеев, Когда они будут уверены, что им сохранят жизнь: смягчение наказания они перетолкуют как некую награду и приглашение к злодеянию».

⁸* Рассказчик описывает, как по-свойски кардинал прерывает разболтавшегося говоруна

Я говорю: «Вообще, мне кажется, наидобрейший отец, что нисколько не справедливо за отнятые деньги отнимать у человека жизнь. Ибо, я полагаю, ничто из того, что есть в мире, не может сравниться с человеческой жизнью. Если же скажут, что это воздаяние не за украденные деньги, а за попранную справедливость, за нарушенные законы, то почему бы не назвать по заслугам это высшее право высшим бесправием?¹²¹ Ибо не следует одобрять как Манлиевы законы¹²², по которым за малейшее неповиновение тут же обнажали меч, так и положения стоиков, полагающих, что все прегрешения настолько одинаковы¹²³, что, они думают, нет разницы в том, убил ли кто человека или же отнял у него монетку; если посмотреть хоть сколько-нибудь беспристрастно, здесь вообще нет ничего сходного или похожего. Бог запретил убивать¹²⁴кого бы то ни было, а мы с такой легкостью убиваем за отнятый грош. Если же кто-нибудь истолкует это так, будто это повеление Божие запрещает возможность убийства, за исключением тех случаев, когда человеческий закон объявит, что надобно убивать, то что мешает людям сойтись друг с другом на том, будто на том же условии надобно допустить разврат, прелюбодеяния и клятвопреступление? Ведь Бог отнял у человека право убивать не только другого, но и себя. Если же люди согласились убивать друг друга на определенных условиях, то это соглашение должно обладать силой освобождать от оков тех его приверженцев, которые безо всякой заповеди Божией губят всех, кого им велят убивать человеческие установления. Не получат ли при этом слова Божий столько права, сколько дадут его им права человеческие? И выйдет, что заповеди Божий надобно будет соблюдать лишь настолько, насколько, как и в этом случае, пожелают определить это люди. Наконец, и закон Моисеев¹²⁵, хотя был он немилосерден и суров, ведь был дан рабам, и притом упрямым, этот закон карал за кражу никак не смертью, а штрафом. Не станем же мы думать, что в новом законе милосердия¹²⁶, в котором Отец повелевает детям своим, дал Он нам большую волю свирепствовать друг против друга.

^9* Манлиевы законы, как о них сообщает Тит Ливий

Вот почему я полагаю, что казнь недопустима. Насколько же нелепо и пагубно для государства равно наказывать и вора, и убийцу, думаю, знает всякий. И впрямь, когда разбойник видит, что, осужденный за кражу, рискует он не меньше, чем если, кроме этого, уличат его еще в убийстве, то одна только эта мысль побудит его зарезать того, кого в ином случае он всего лишь намерен был ограбить. Действительно, оттого что, пойманный, не окажется он в большей опасности, чем если он зарежет, ему будет даже спокойнее, больше будет у него надежды скрыться, когда не станет на свете доказчика его преступления. Итак, когда мы стремимся как можно более устрашить воров, мы подбиваем их губить добрых людей. А на то, что обыкновенно спрашивают, какое наказание может подойти более, здесь, по-моему, ответить не намного легче, чем на вопрос, какое наказание может быть хуже. Зачем нам сомневаться в полезности того способа карать за преступления, который, мы знаем, давным-давно был у римлян, весьма хорошо умевших управлять государством? Уличенных в крупных преступлениях они присуждали работать в каменоломнях и добывать металлы и держали таких людей все время в цепях.

Хотя, что касается этого, ни у одного народа не могу я найти устройства лучшие, чем наблюдал я и приметил ^10* во время странствия своего в Персии¹²⁷ у так называемых полилеритов¹²⁸ — это немалый народ, управляемый не без разумности. Он только ежегодно платит персидскому царю, во всем прочем он свободен и подчиняется своим законам. Оттого что живет он далеко от моря и почти что окружен горами, он всегда, нисколько не скупясь, довольствуется плодами своей земли, нечасто посещает других и ими нечасто посещается. По старинному обычаю, однако, этот народ не стремится расширить свои пределы, которые легко защищены ото всякой несправедливости горами, а также данью, которую он платит своему властелину. Полностью свободный от военной службы, живет этот народ не слишком великолепно, однако удобно, скорее в счастье, чем в известности или в славе. Даже название его, я думаю, едва ли достаточно знакомо кому-либо, кроме соседей.

И вот у них-то заведено, что укравшие, которых поймали, ^11* возвращают утащенное владельцу, а не правителю, как это обыкновенно бывает в других местах. Они считают, что у правителя столько же прав на украденную вещь, сколько у самого вора. Если же вещь пропадает, то, узнав ее цену и высчитав из имущества воров, остаток они отдают полностью женам воров и их детям, а самих воров осуждают на тяжелые работы. Если краже не сопутствовала жестокость, то воров не заключают в тюрьму, они не носят кандалы, их свободно и вольно допускают к общественным работам. Уклоняющихся и исполняющих это вяло не столько мучают кандалами, сколько побуждают к труду побоями. Работающие усердно не подвергаются унижениям; только на ночь их поименно пересчитывают и запирают в камеры. За исключением постоянного труда в их жизни нет больше никаких неудобств. Ведь кормят их неплохо: тех, которые служат обществу, — на счет общества, других — иначе. Оттого что кое-где то, что им надобно, они собирают из пожертвований; и хотя этот способ не верный, однако из-за того, что народ там милосерден, нельзя найти способа удачней. В иных местах для этого устанавливают определенную подать. В некоторых местах воры не выполняют никакого труда для общества, но когда какое-нибудь частное лицо нуждается в работниках, то любого из них он может нанять на день за установленную плату, немного меньшую, чем если бы он пожелал взять свободного человека. Кроме того, нерадивого раба дозволено бить кнутом.

^11* Это надобно заметить и нам, поступающим иначе

Получается так, что рабы никогда не остаются без дела и, кроме того, чем окупается пища на каждый день, каждый из них еще вносит что-то в государственную казну. Все и каждый в отдельности одеты в платье одного и того же^12* цвета, волосы у них не бритые, а подстрижены немного над ушами, из которых одно немного подрезывается. Разрешается, чтобы друзья давали рабам еду, питье, платье особого цвета, давать же деньги считается уголовным преступлением равно как для дающего, так и для берущего. Человеку свободному получить по какой-либо причине от осужденного деньги не менее опасно, чем рабам (так называют осужденных) касаться оружия. Каждая область метит своих рабов собственным знаком, уничтожить который — уголовное преступление, равно как появиться за границей или же разговаривать о чем-либо с рабом из другой области. Мысль о побеге не менее опасна, чем самый побег. Если кто знал о таком решении, то рабу за это — смерть, свободному — рабство. Доказчику, напротив, установлены награды. Свободному — деньги, рабу — свобода. Обоим же — прощение и безнаказанность за соучастие, дабы никогда не было безопаснее исполнить злой замысел, чем покаяться в нем. Таков закон и порядок в этом деле, как я сказал.

^12* Слуги знатных господ и сейчас еще считают это красивым

Легко заметить, сколь много в них человечности и удобства.

Гневаются, чтобы подавить пороки; но люди спасены, и с ними обходятся так, что необходимо ям быть добрыми; сколь много сделали они прежде во вред, столь много возместят они в оставшуюся жизнь. В дальнейшем нисколько не надобно страшиться, что они скатятся к прежним своим нравам. И путники, отправляясь куда-нибудь, полагают себя в большей безопасности, если проводниками у них оказываются как раз такие рабы, которых они в каждой области тотчас меняют. И впрямь, у них нет ничего подходящего для свершения разбоя: руки — без оружия, деньги — только доказательство преступления; если поймают — кара готова; никакой нет надежды куда-нибудь убежать. Как обмануть, как скрыть? Человек нисколько платьем своим на других не похож; разве только уйдет он голый? Так здесь беглеца выдаст его ухо. Наконец, может явиться опасность, что они замыслят заговор против государства. Будто может на такое надеяться какая-нибудь соседняя область, не склонив и не подбив на это прежде рабов из многих областей. У них же не только нет возможности сговориться, но им нельзя даже собраться поговорить или обменяться приветствиями. Меж тем, чтобы поверить в этот замысел, они должны бесстрашно верить своим товарищам, ибо знают, что смолчать о нем — весьма опасно, а выдать — чрезвычайно прибыльно. Напротив, ни один раб не лишен надежды, что если он будет послушен, терпелив и подаст добрую надежду на свое исправление в последующей жизни, то при этом, может статься, он когда-либо вновь обретет свободу. И в самом деле, каждый год нескольким рабам ее дают в заслугу за терпение».

Когда я это сказал и прибавил, что не вижу никакой причины, почему такой способ не мог быть в Англии плодотворнее той справедливости, которую так восхвалял тот самый знаток права, тогда как раз этот правовед и сказал: «Никогда этого нельзя будет учредить в Англии без того, чтобы не навлекло это на государство величайшей опасности». Говоря это, он покачал головой, скривил губы и замолчал. И все, которые присутствовали, с ним согласились¹²⁹. Тогда кардинал сказал: «Нелегко предсказать, удачно ли сойдет дело, не произведя никакой пробы. Если же после объявления смертного приговора правитель повелит отложить казнь, то надобно будет испытать этот обычай, ограничив права убежища¹³⁰. Тогда-то, если по исходу дела выявится, что оно полезно, было бы правильно закрепить его законом. Если не так, то можно будет покарать смертью тех, кто уже прежде был осужден; и то, что это произошло ныне, не окажется для государства менее полезно или менее справедливо, Опасности меж тем от этого не может случиться никакой.

Даже, мне кажется, ничего плохого нет в том, чтобы испробовать этот способ на бродягах, а то с ними мы до сих пор нисколько не продвинулись вперед, несмотря на издание многих законов».

Когда кардинал это сказал, все те, которые к моему рассказу отнеслись с презрением, наперебой стали осыпать его похвалами, особенно же за это — о бродягах, оттого что это он добавил сам от себя.

Не знаю, не лучше ли мне промолчать о том, что случилось потом. Это было смешно, однако я расскажу. Потому что это было неплохо и имело кое-какое отношение к предмету.

Случайно тут стоял один прихлебатель¹³¹, ^13*который, кажется, хотел притвориться дураком и делал это так, что у него выходило весьма правдиво. Желая насмешить своими шутками, сам он вызывал смех чаще, чем его слова. Иногда же и у него вырывалось нечто, не вовсе нелепое, заставляющее поверить в пословицу: «Часто бросая, выбросишь как-нибудь и Beнеру»¹³². Кто-то из гостей сказал, что в своей речи я хорошо предусмотрел, как быть с ворами, кардинал позаботился о бродягах, государству же ныне осталось подумать еще о тех, кого довели до нищеты болезнь и старость, так что не способны они трудиться и зарабатывать себе на жизнь. Прихлебатель тогда говорит: «Дозволь мне сказать. Ибо я покажу, что и это хорошо уладится. Мне очень хочется убрать такого рода людей с глаз долой. Часто они меня жестоко терзали, когда, жалуясь и вопя, требовали денег, однако же никогда не могли они докричаться и вытянуть из меня монету. Ибо всегда случалось одно из двух: или же мне не хотелось давать, или и нельзя даже было, оттого что давать, было нечего. Поэтому ныне они поумнели, ибо, когда видят, что я иду мимо, они не тратят усилий и пропускают меня молча: они ничего не надеются от меня получить; клянусь, не больше, чем если бы я был священником. И что касается меня, то я вношу законопроект: всех этих нищих распределить и разместить по бенедиктинским монастырям¹³⁴ и ^14* сделать их монахами-мирянами; а женщинам я велю стать монахинями». Кардинал улыбнулся и в шутку одобрил его слова, остальные же приняли их всерьез.

^13* Забавный диалог между монахом и прихлебателем

Впрочем, некоего монаха-теолога это высказывание о священниках и монахах развеселило столь сильно, что он и сам начал шутить, хотя в иных случаях был человеком серьезным, почти мрачным. «Даже и так, — сказал он, — не избавишься ты от нищих, если не подумаешь и о нас — монахах». Прихлебатель сказал: «Но об этом уже позаботились. Ведь кардинал наилучшим образом подумал о вас, когда решил, что бродяг надлежит задерживать и посылать работать. Ибо вы-то и есть самые главные бродяги». Когда он это сказал, все посмотрели на кардинала, и, увидев, что тот не отрицает этого, все, за исключением монаха, с великой охотой подхватили эти слова. Он же (меня это ни- сколько не удивляет), облитый таким уксусом¹³⁵, вознегодовал ^15* и так разгорячился, что не мог удержаться от брани. Он назвал этого человека бездельником, шептуном, порождением погибели и при этом приводил страшные угрозы из Священного Писания. А шут начал шутить всерьез и оказался здесь вполне мастером своего дела. «Не прогневайся, — говорит, — добрый брат. В Писании сказано: "В терпении вашем¹³⁶спасете души ваши"». Брат снова (я приведу его собственные слова): «Я не гневаюсь, мошенник ты эдакий, и уж во всяком случае не грешу.

^15* Рассказчик вспоминает слова Горация «облитый латинским уксусом»

Ибо псалмопевец говорит: «Гневаясь, не согрешайте»¹³⁷. Затем кардинал мягко внушил, чтобы они умерили свои страсти, и монах ^16* сказал: «Нет, владыко, я говорю только как надобно, по доброй рвении¹³⁸. Ибо у святых людей ^17* была добрая рвения, почему и сказано: «Ревность по доме Твоем¹³⁹ съела меня». И в церквах поют: «Елисей¹⁴⁰ кого смешит, когда в храм он поспешит». Они почувствовали рвению плешивого, как, возможно, почувствует и этот насмешник, шут, сквернослов».

Кардинал сказал: «Возможно, ты поступаешь так из добрых побуждений, однако, мне кажется, ты поступил бы благочестивее и уж, конечно, разумней, если бы воздержался от смешного спора с человеком глупым и смешным».

«Нет, владыко, — сказал тот, — не поступил бы я разумней. Ибо сам Соломон премудрый говорит: «Отвечай глупому по глупости его¹⁴¹». Подобно этому я ныне и поступаю. Я показываю ему яму, в которую он свалится, ежели хорошенько не поостережется. Ибо, если среди насмехающихся над Елисеем, который один только и был плешив, многие почувствовали рвение плешивого, то насколько же более почувствует это один человек, насмехающийся над многими монахами, среди которых много плешивых? К тому же у нас имеется папская булла, по которой всех насмехающихся над нами надлежит отлучить от церкви».

^16* Как он соблюдает в рассказе благопристойность

^17* Видно, что монах по невежеству своему полагает, что слово «рвение» того же рода, что и слово «ревность»

Кардинал, увидев, что этому пререканию не будет никакого конца, кивком головы остановил прихлебателя и, удачно свернув разговор на другое, немного погодя встал из-за стола, принялся слушать дела своих просителей, а нас отпустил.

Вот, дорогой Мор, какой длинной речью я утомил тебя. Мне было бы очень совестно говорить так долго, если бы ты не требовал этого столь пылко и если бы не казалось мне, что ты слушаешь так, словно не хочешь из этого разговора ничего упустить. Мне во всяком случае надобно было рассказать все это, хотя бы и несколько сжато, из-за суждения тех, которые с моей речью не соглашались, но после того, как увидали, что кардинал отнесся к ней не без одобрения, сами все одобрили. Они так поддакивали ему и так льстили, что едва не приняли всерьез выдумку его прихлебателя, которую владыка не отверг как шутку. Теперь ты в состоянии оценить, как оценили бы придворные меня и мои советы».

«Конечно, мой Рафаэль, — говорю я, — ты доставил мне большое удовольствие: столь разумна и вместе с тем красива была твоя речь. Кроме того, во время нее мне казалось, что я не только нахожусь на родине, но даже в некотором роде пребываю в своем детстве — так приятно было вспомнить того кардинала, при дворе которого я воспитывался мальчиком. Ты не поверишь, мой Рафаэль, насколько ты мне стал дороже, оттого что ты так горячо чтишь память этого человека, хотя и вообще ты мне весьма дорог. Однако же я никак еще не могу переменить своего мнения и продолжаю думать, что если ты убедишь себя не отвращаться от дворцов правителей, то тебе удастся принести обществу весьма много добра¹⁴² своими советами. Поэтому ничто не понуждает тебя к этому более, чем долг честного человека. Ведь и твой Платон думает, что государства только тогда будут счастливы, когда царствовать станут философы или же когда цари станут философствовать¹⁴³. Сколь нескоро настанет это счастье, если философы не захотят даже поделиться с царями своими советами». — «Нет, — сказал он, — они не столь неблагодарны, чтобы не иметь охоты делать это, более того, многие уже поступили так, издав книги¹⁴⁴, осталось только, чтобы лица, обладающие властью, готовы были последовать благим советам. Но Платон, несомненно, хорошо предвидел, что если цари сами не станут философствовать, то, с детства полностью пропитавшись и заразившись превратными мнениями, они никогда не одобрят советов философов; он сам испытал это у Дионисия¹⁴⁸. Ты полагаешь, что, если бы я предложил кому-нибудь из королей здравые установления и попытался уничтожить гибельные семена зла, они не сочли бы, что меня надобно тут же изгнать из государства или подвергнуть осмеянию? Давай-ка представь, что я нахожусь у короля Галльского^I46 и сижу в его Совете в то время, когда в секретнейшем месте под председательством этого самого короля, в кругу умнейших людей с великим старанием ^18* обсуждается, какими способами или ухищрениями удержать Медиолан¹⁴⁷, как поворотить к себе, беглый Неаполь, затем разорить венетов¹⁴⁸ и подчинить всю Италию¹⁴⁹, потом покорить Фландрию, Брабант, наконец, всю Бургундию¹⁵⁰ и, кроме того, другие народы, на королевства которых он уже давно собирается напасть. Один тут советует заключить с венетами мир, который продлится до тех пор, пока это будет удобно королю, а также известить венетов о своих намерениях и оставить у них некоторую часть добычи, а потом, после того как все сойдет, как задумано, потребовать ее назад. Другой советует нанять германцев¹⁵¹, третий — ¹⁹* задобрить деньгами гельветов, четвертый говорит, что золотом, словно жертвой, надобно обратить императорское величество¹⁵² к милости. Пока одному кажется, что надобно уладить дело с королем Арагонским¹⁵³ и для обеспечения мира уступить чужое королевство Наваррское, другой меж тем считает, что государя Кастильского¹⁵⁴ следует окутать какой-нибудь надеждой породниться и за определенную мзду перетянуть несколько его знатных приближенных на свою сторону. Тут завязывается самый главный узел: что тем временем решить об Англии? Впрочем, надо вести переговоры о мире, скрепить наипрочнейшими связями всегда непрочный союз, называть англичан друзьями, но понимать, что они недруги. По этой причине надобно иметь наготове, как на страже, на всякий случай скотов ¹⁵⁵ и выпустить их против англичан, лишь только те двинутся. Для этого надобно призвать тайно какого-нибудь знатного изгнанника (сделать это открыто мешают договоры), и он заявит, что это королевство должно принадлежать ему; таким образом можно будет сдержать подозрительного для нас правителя. И здесь, говорю я, при таком напряжении, когда столько выдающихся мужей будут наперебой предлагать свои советы, как вести войну, встану я — незаметный человечек¹⁵⁶ — и прикажу повернуть паруса¹⁵⁷, предложу оставить Италию, скажу, что надобно оставаться дома¹⁵⁸, что одно только Галльское королевство почти что так велико, что им не в силах успешно управлять один человек, скажу, чтобы король не помышлял о других приобретениях¹⁵⁹. Затем я бы предложил им установления ахорийцев¹⁶⁰ — ^20*народа, живущего к юго-востоку от острова утопийцев; они давным-давно вели войну, чтобы добыть своему королю другое королевство, которое, как он настаивал, должно было принадлежать ему по наследству и по причине старинного свойствА¹⁶¹. Добыв его, они наконец увидали, что удержать им это королевство теперь не менее трудно, чем трудно было им его домогаться. Среди покоренных все время прорастали семена внутреннего недовольства, или же этой стране грозили вторжения извне. И всегда надобно было воевать либо за новых подданных, либо против них: никогда не было возможности распустить войско. Меж тем ахорийцы грабили сами себя, вывозили деньги¹⁶², проливали свою кровь за чужую ничтожную славу, и мир от этого не становился крепче; дома у них нравы были развращены войной, люди пристрастились к разбою, убийства укрепили, их безрассудство, законы они презирали, и все происходило оттого, что король, распространяя свою заботу на два королевства, мало мог печься о каждом из них. Когда они увидели, что этим бедам не будет никакого конца, сошлись они наконец на совет и самым учтивым образом предложили своему королю выбрать для владения из двух царств одно, какое он хочет. Ибо на второе не достанет у него власти, так как ахорийское царство так велико, что с ним не управится король, поделенный надвое. По своей воле никто не согласится на то, чтобы даже погонщика мулов¹⁶³разделить с кем-то еще. Так этот добрый правитель был вынужден удовольствоваться старым царством, оставив новое царство кому-то из друзей (которого вскоре после этого тоже изгнали).

¹⁸* Рассказчик старается незаметно отговорить французов от захвата Италии

Кроме того, если бы я показал королю, что все эти попытки воевать, которые ради него ввергнут в смятение столько племен, истощат его казну, разорят народ и, наконец, несмотря на все, по какой-нибудь случайности окажутся напрасны, если бы я предложил ему печься о его собственном королевстве, завещанном ему дедами, украшать его, сколько он может, добиваться его наивысшего расцвета, а также любить своих подданных и быть любимым ими, жить с ними единой жизнью, повелевать ими мягко, оставить в покое другие государства, раз то, которое выпало ему на долю, более чем достаточно велико, — ты полагаешь, мой Мор, как стали бы они слушать такую речь?»

«Конечно, не слишком благосклонно», — сказал я. «Значит, — говорит он, — пойдем дальше. Если советники какого-либо короля обсуждают и придумывают, каким способом можно обогатить его казну, то один советует поднять стоимость монеты, когда надобно платить самим, и опустить ее снова ниже положенного, когда надо будет взыскивать деньги, — так они выплатят много, потратив малое количество денег, и за малое количество приобретут многое¹⁶⁴.

Другой предлагает притвориться, что будет воина¹⁶⁵, и, собрав под этим предлогом деньги, торжественно заключить мир и тем самым создать в глазах простонародья видимость, что вот, мол, благочестивый правитель пожалел человеческую кровь¹⁶⁶. Третий подкидывает ему мысль о каких-то старинных, изъеденных червями законах¹⁶⁷, устаревших от долгого неприменения; оттого что никто не помнит об их издании, все их преступают, а за это, следовательно, он может приказать взимать штраф. И нет дохода прибыльнее, и нет почетнее, потому что у этого будет личина справедливости.

Следующий предлагает запретить многое, назначив большие штрафы; особенно за то, что не идет на благо народа. Потом можно поделиться деньгами с теми, чьей выгоде препятствует этот указ. Так можно снискать милость народа и обрести двойную выгоду: во-первых, штрафуют тех, кого заманило в тенета стремление к наживе; во-вторых, когда продают привилегии, то, конечно, они стоят тем дороже, чем лучше правитель, который с трудом уступает что-нибудь какому-нибудь частному лицу, если это невыгодно народу, и делает он это только разве что за большую плату.

Другой убеждает короля в том, что надобно привязать к себе судей, дабы любое дело решали они в его пользу. Кроме того, судей надобно звать во дворец и приглашать, чтобы рассуждали они о делах в его присутствии, так, чтобы ни одно его дело не было открыто признано настолько несправедливым, чтобы кто-нибудь из судей, из желания ли противоречить, или из стыда сказать то же самое, или же чтобы войти в милость, не отыскал бы при нем какой-нибудь щели, через которую можно было бы протащить другое толкование. Так, при разногласии судей принимаются обсуждать наияснейшее само по себе дело, истину ставят под вопрос и дают королю удобный повод истолковать закон, как ему угодно. Прочие присоединяются то ли от стыда, то ли от страха, поэтому суд потом бестрепетно выносит приговор.. Ведь не может не найтись причины выступить за правителя. Ибо достаточно, чтобы на его стороне была справедливость, или же буква закона, или запутанный смысл написанного, или, наконец, то, что у совестливых судей перевешивает все законы, — неоспоримая прерогатива правителя¹⁶⁸.

Все эти советники согласны и единодушны вот с каким речением Красса¹⁶⁹: «Никакого количества золота недостаточно правителю, которому ^21* надобно кормить войско». Кроме того, король, даже если он очень хочет, никак не может поступать несправедливо¹⁷⁰. Оттого что владеет он всем у всех, даже самими людьми, и каждый имеет столько, сколько не отняла у него королевская милость; правителю весьма важно, чтобы этой собственности было возможно меньше¹⁷¹; правителю тогда лучше, ибо опора его заключается в том, чтобы народ не распустился от богатства и свободы, ибо в противном случае люди станут менее терпеливо сносить суровые и несправедливые распоряжения, тогда как нищета и бедность отупляют разум, делают людей терпеливыми, лишают придавленных благородного мятежного духа¹⁷².

Если здесь встану я снова и заспорю, что все эти советы королю бесчестны и гибельны, ибо не только его честь, но и безопасность заключаются более в богатстве народа, чем в его собственном?! Если покажу я, что они выбирают короля ^1?3 для себя, а не для короля, как раз для того, чтобы с помощью труда его и стараний самим жить в спокойствии и безопасности от несправедливости¹⁷⁴?! И на правителе лежат скорее заботы о благе народа, чем о его собственном благе, подобно тому, как долг пастыря¹⁷⁵, коль скоро он овчар, состоит в том, чтобы лучше пасти овец, чем себя! Если они считают, что бедность народа сохраняет мир, то из самого этого явствует, что они глубочайшим образом заблуждаются. И впрямь, где найдешь ты больше ссор, чем у нищих? Кто настойчивее стремится к переворотам¹⁷⁶, чем те, кому менее всего нравится теперешний уклад жизни? У кого, наконец, менее обуздан порыв привести все в смятение в надежде как-нибудь поживиться, как не у того, кому уже нечего терять? Ибо если какого-либо царя его подданные презирают и ненавидят до такой степени, что он не может их удержать в повиновении иначе как бранью, грабежом и конфискацией имущества, доводя их до нищенства, то, конечно, лучше ему отречься от царства, чем удерживать свое царство такими способами¹⁷⁷, при которых он, хотя и удерживает имя властелина, однако, разумеется, утрачивает величие. Ведь царское достоинство заключается не в том, чтобы выказывать свою власть над нищими, а скорее уж — над счастливыми. Об этом, наверно, и думал Фабриций¹⁷⁸ — человек выдающегося и возвышенного духа, когда ответил, что он предпочитает управлять богатыми, чем быть богатым самому. И, конечно, когда один утопает в удовольствиях и наслаждениях, а другие повсюду стонут и рыдают, это значит быть стражем не королевства, а узилища. Наконец, подобно тому, как совершеннейшим невеждой будет врач, который не умеет лечить болезнь иначе как тоже болезнью, так и тот, кто не знает, каким способом исправить жизнь сограждан, кроме как лишая их жизненных благ, должен признаться, что он не умеет править свободными людьми. И пусть он лучше одолеет свою вялость и высокомерие. Ибо из-за этих его пороков получается, что народ его презирает или ненавидит. Пусть живет он за свой счет, никому не вредя, соразмеряет траты и доходы, пусть обуздывает злодеяния, пусть лучше предупреждает он их верным наставлением подданных своих, чем дозволяет им разрастись, дабы потом за них карать. Пусть не возобновляет он законы, не зря упраздненные обычаем, особенно те, которые давно заброшены и никогда не были желательны. Пусть никогда никто под видом штрафа не возьмет ничего, что судья не дозволил бы взять ни одному из частных лиц, как полученное неправедно и плутнями.

Если бы я мог здесь предложить закон макариицев¹⁷⁹, которые тоже живут не слишком далеко от Утопии! ^22*

Их король в первый же день вступления на престол после свершения жертвоприношений дает клятву, что у него в казне никогда одновременно не будет больше тысячи фунтов золота или количества серебра, равного по цене этому золоту. Говорят, что этот закон установил один прекраснейший король, который больше пекся о благе отечества, чем о собственном богатстве; этот закон должен был затруднить такое накопление денег, которое вызвало бы недостаток в них у народа. И впрямь король видел, что этой суммы хватит, если надобно будет ему самому бороться с бунтовщиками иАи же его королевству — с нашествием врагов. Однако эта сумма слишком мала, чтобы можно было настроить умы на вторжение в чужие владения. Это и было наиглавнейшей причиной введения закона. Другой, полагал он, было предупреждение о том, чтобы хватало денег, которые повседневно обращались среди граждан. Он считал, что так как король обязан выплачивать все, что в казне наросло сверх установленной меры, то он не станет отыскивать повода для несправедливости. Такой король будет страшен злодеям, но его полюбят добропорядочные граждане.

Итак, если это или подобное этому выложу я людям, весьма склонным к противному образу мыслей, не получится ли, что я рассказываю басни глухим?». ^23*

«Несомненно, — говорю я, — даже очень глухим. Честное слово, меня не удивляет и, правду сказать, мне не кажется, что надобно вести такого рода речи, давать такие советы, которых, как ты уверен, никогда не примут. Ведь какая может быть польза или каким образом столь необычная речь может дойти до сердца тех, души которых полностью захватило и заняло противоположное убеждение? Среди близких людей в домашней беседе эта схоластическая философия¹⁸⁰ может оказаться приятной. Однако на советах правителей, где обсуждаются великие дела великой важности, ей нет места».

Он сказал: «Это то самое, что я говорил: у государей нет места для философии». ^24* — «Конечно, — говорю я, — это правильно; не для той схоластической философии, которая полагает, что все, что угодно, подходит, где угодно. Но есть и другая философия, более пригодная¹⁸¹ для гражданина; она знает свое поприще и, приноравливаясь к нему, искусно и пристойно ведет свои роли в той пьесе, которая у нее в руках. Такую-то философию и надобно тебе применять. Ведь когда играют какую-нибудь комедию Плавта¹⁸², где домашние рабы шутят между ^25* собой, а ты выйдешь на проскений в одежде философа и начнешь читать из «Октавии»¹⁸³ то место, в котором Сенека рассуждает с Нероном, то разве не предпочтительнее было бы тебе представлять лицо без слов, чем устраивать ^26*такую трагикомедию, читая что-то неподходящее? Потому что ты испортишь и исказишь идущую пьесу, если подмешаешь к ней другое, даже когда то, что ты добавляешь, само по себе очень хорошо. Играй как можно лучше ту пьесу, которая у тебя в руках, и не вноси в нее путаницы всем тем, что тебе пришло на ум из другой пьесы, которая даже забавнее.

Так в государстве, так и на советах у правителей. Если нельзя вырвать с корнем ложные мнения, если не в. силах ты по убеждению души своей излечить давно укоренившиеся пороки, то все-таки не надо из-за этого покидать государство, подобно тому как в бурю не надобно оставлять корабль¹⁸⁴, хотя и не в силах ты унять ветер. И не надо никому вдалбливать непривычное и необычное рассуждение, которое, сам знаешь, не будет иметь никакого веса у тех, кто думает обратное. Но следует тебе пытаться идти окольным путем и стараться по мере сил выполнить все удачно. То же, что не в силах ты обернуть на благо, сделай по крайней мере наименьшим злом. Ибо нельзя устроить, чтобы все было хорошо, раз не все люди хороши; не жду я и того, что это произойдет в течение нескольких лет».

«Из этого, — говорит он, — не получится ничего, кроме того, что, стремясь излечить от бешенства других, я сам вместе с ними утрачу разум. Ибо если я желаю говорить правду, то мне и необходимо ее говорить. Впрочем, не знаю, приличествует ли философу говорить ложь¹⁸⁵, но это не для меня.

Хотя эта моя речь, возможно, будет неприятна и тяжела для них, я не вижу, однако, почему она должна казаться до нелепости необычной. Оттого что если бы я говорил то, что изображает Платон в своем «Государстве»¹⁸⁶, или ²⁷* то, что делают утопийцы в своем, тогда, хотя все это — как, разумеется, оно и есть — очень хорошо, однако это может показаться чуждым, потому что здесь у отдельных людей имеется частная собственность, а там все общее.

Тот, кто предостерегает от опасностей и указывает на них, не может быть приятен тем, кто, направляясь по противоположному пути, решил уничтожить вместе с собой и других. Моя же речь, иными словами, что в ней было такого, чего не говорили бы повсюду, чего не подобало бы говорить? Действительно, если надобно опускать как необычное и нелепое все, что извращенные нравы людей сделали таковым, чтобы могло оно казаться чуждым, то и от христиан надлежит нам скрывать почти все, чему учил Христос. Он, однако же, не только запретил это скрывать, но повелел открыто, на крышах проповедовать то, что сам прошептал им на ухо¹⁸⁷. Очень большая часть его слов гораздо более чужда нравам людей, чем то, что содержалось в моей речи. Разве только проповедники, люди хитрые, полагаю, последовали твоему совету и, узнав, как тяжело людям приспособить свои нравы к требованию Христа, приладили Его учение к людским нравам, словно линейку из мягкого свинца ¹⁸⁸, чтобы по крайней мере хоть как-то соединить их. Тем самым, я вижу, они не достигли ничего, кроме того, что дурным людям оказалось возможно быть беспечнее; сам я, давая советы правителям, конечно, добился бы того же. Ибо, стань я думать обратное (а это означало бы, что я вообще ни о чем не думаю) или думай я то же самое, во всех случаях, как говорит у Теренция Микион¹⁸⁹, я был бы пособником их безумия. Ибо я не вижу, для чего этот твой окольный путь, по которому, полагаешь ты, надобно идти, и в случае невозможности сделать все благим, постараться наиболее удачно повернуть это и обратить в наименьшее зло. Оттого что нет там места для притворства и нельзя закрывать глаза; надобно открыто одобрять наихудшие советы и подписывать наигубительнейшие указы. Бесчестно даже хоть сколько-нибудь хвалить дурные установления, это достойно лазутчика и почти что предателя.

Более того, оказавшись среди таких сотоварищей, которым легче испортить самого лучшего человека, чем исправиться самим, ты не встретишь ничего, в чем бы ты мог оказаться хоть сколько-нибудь полезен. Тебя развратит их порочная жизнь, или же, пребывая невинным и непорочным, ты станешь покрывать чужую злобу и глупость. Очень далеко от того, чтобы на этом самом окольном пути можно было бы повернуть к лучшему. Поэтому Платон в прекраснейшем своем сравнении показывает, что мудрецам с полным основанием должно воздерживаться от управления¹⁹⁰ государством. Ибо они видят, что народ высыпал на улицы и мокнет под непрекращающимся ливнем, но не в силах убедить людей укрыться от дождя и стать под крышу. Они знают, что если сами выйдут, то ничего не добьются, а только вымокнут все вместе; они пребывают в доме, полагая достаточным, что если не могут они излечить чужую глупость, то по крайней мере сами целы. Хотя, конечно, мой Мор (если сказать тебе по правде, что у меня на душе), мне кажется, повсюду, где есть частная собственность¹⁹¹, где все измеряют деньгами, там едва ли когда-нибудь будет возможно, чтобы государство управлялось справедливо или счастливо. Разве что ты сочтешь справедливым, когда все самое лучшее достается самым плохим людям, или посчитаешь удачным, когда все распределяется между совсем немногими, да и они живут отнюдь не благополучно, а прочие же вовсе несчастны.

Поэтому я наедине с самим собой обсуждаю мудрейшие и святейшие установления утопийцев, которые весьма успешно управляют государством с помощью весьма малочисленных законов; и добродетель там в цене, и при равенстве всем всего хватает. С другой стороны, я сравниваю с их нравами великое множество других народов, постоянно все упорядочивающих и никогда не имеющих достаточного порядка; у них повсюду каждый называет своей собственностью то, что он найдет; законов, издающихся каждый день, там недостаточно для того, чтобы им подчинялись, чтобы они могли кого-нибудь защитить или достаточно четко отделить от чужого то, что кто-то называет своей собственностью. Это легко подтверждают бесконечно и неизменно там появляющиеся, но никогда не кончающиеся раздоры. Когда, говорю, размышляю я об этом наедине с собой, то становлюсь справедливее к Платону и менее удивляюсь, что он счел для себя недостойным вводить какие-либо законы для тех людей, которые отвергли уложения, распределяющие все блага поровну на всех¹⁹³. Ибо этот наимудрейший человек легко увидел наперед, что для общественного благополучия имеется один-единственный путь — объявить во всем равенство. Не знаю, можно ли это соблюдать там, где у каждого есть своя собственность. Оттого что когда кто-нибудь, основываясь на определенном праве, присваивает себе, сколько может, то, как бы ни было велико богатство, его целиком поделят между собой немногие. Остальным же оставляют они в удел бедность; и почти всегда бывает, что одни гораздо более достойны участи других, ибо первые — хищные, бесчестные и ни на что не годятся, вторые же, напротив, — мужи скромные, простые, и повседневным усердием своим они приносят обществу добра более, чем самим себе.

Поэтому я полностью убежден, что распределить все поровну и по справедливости, а также счастливо управлять делами человеческими невозможно иначе, как вовсе уничтожив собственность. Если же она останется, то у наибольшей и самой лучшей части людей навсегда останется страх, а также неизбежное бремя нищеты и забот. Я признаю, что его можно несколько облегчить, однако настаиваю, что полностью устранить этот страх невозможно. Конечно, если установить, чтобы ни у кого не было земли свыше назначенной нормы, и если у каждого сумма денег будет определена законом, если какие-нибудь законы будут остерегать короля от чрезмерной власти, а народ — от чрезмерной дерзости; чтобы должности не выпрашивались, чтобы не давались они за мзду, чтобы не надо было непременно за них платить, иначе найдется повод возместить эти деньги обманом и грабежами, явится необходимость исполнять эти обязанности людям богатым, меж тем как гораздо лучше управлялись бы с ними люди умные. Такие, говорю, законы могут облегчить и смягчить эти беды, подобно тому как постоянными припарками обыкновенно подкрепляют немощное тело безнадежно больного¹⁹⁴. Однако, пока есть у каждого, своя собственность, нет вовсе никакой надежды излечиться и воротить свое здоровье. И пока ты печешься о благополучии одной части тела, ты растравляешь рану в других. Так попеременно из лечения одного рождается болезнь другого, оттого что ничего невозможно прибавить одному, не отняв этого же у другого».

«А мне, — говорю, — кажется, напротив: никогда не будет возможно жить благополучно там, где все общее. Ибо как получится всего вдоволь, если каждый станет увертываться от труда? Ведь у него нет расчета на собственную выгоду, а уверенность в чужом усердии сделает его ленивым. А когда будет подстрекать нужда и никакой закон не сможет оборонить того, что добыл себе каждый, не станут ли люди неизбежно страдать от постоянных убийств и мятежей? Особенно, если уничтожены будут власть должностных лиц и почтение к ним; станут ли с этим считаться те люди, для которых ни в чем нет никакой разницы, — этого я не могу себе даже представить». — «Меня не удивляет, — говорит он, — что тебе так кажется» ибо ты не представляешь себе дела или же представляешь его ошибочно. Вот если бы ты побывал со мной в Утопии и увидел, будучи там, их нравы и установления, как это сделал я, который прожил тем более пяти лет и никогда не пожелал бы оттуда уехать, если бы не захотел рассказать об этом новом мире, ты бы, конечно, признал, что нигде больше не видал ты никогда народа, который имеет столь правильные устои». — «Конечно, — говорит Петр Эгидий¹⁹⁵, — тебе трудно будет убедить меня в том, что народ с лучшими устоями находится в новом мире, а не в этом, который нам известен. Ведь и в нем умы не хуже, и государства, думаю, древнее, чем в том мире, и долгий опыт научил нас многим удобствам в жизни; не стану упоминать о некоторых наших случайных находках, для измышления которых не могло бы достать никакого ума».

«Что касается древности их государств, — говорит Рафаэль, — то ты рассудил бы правильнее, если бы прочитал историю их мира. Если должно ей верить, то города у них существовали еще до того, как у нас появились люди. Далее, то, что до сих пор изобрел человеческий ум или же что нашли случайно, могло появиться и там, и здесь. Впрочем, я определенно полагаю, что умом мы их превосходим, однако усердием и рвением своим они оставляют нас далеко позади себя. Ибо, как говорят их хроники, до того, как мы туда причалили, они никогда ничего не слыхали о наших делах. Зовут они нас «живущими по ту сторону равноденствия». Хотя некогда, более тысячи двухсот лет назад у острова Утопия погиб от кораблекрушения какой-то корабль, который занесло туда бурей. На берег были выброшены какие-то римляне, а также египтяне, которые после никогда оттуда не ушли. Посмотри, сколь удачно воспользовалось этим случаем рвение утопийцев! В Римской империи не оказалось ничего, в чем могла быть для них какая-нибудь польза и чему бы они не выучились от выброшенных к ним чужестранцев. Или же, получив лишь намек для разыскания, открывали они все сами, столь благодетельным оказалось для них то, что однажды к ним от нас попало несколько человек. Если же ранее какой-нибудь подобный случай пригонял кого-нибудь оттуда сюда, то это забылось, как запамятуют, вероятно, потомки и то, что я был там когда-то. И насколько они тотчас, после одной лишь встречи, усвоили все, что мы ловко придумали, настолько, полагаю я, долго еще мы не переймем тех установлений, которые лучше наших. Думаю, что для этого главным образом существует одна причина: то, что, хотя ни ум, ни средства у нас не хуже, чем у них, государство их, однако, управляется разумнее нашего и процветает весьма счастливо¹⁹⁶».

«Поэтому, — говорю я, — мой Рафаэль, прошу тебя и умоляю, опиши нам этот остров. И не стремись быть кратким, но расскажи по порядку . про земли его, реки, города, людей, нравы, установления, законы и, наконец, про все, о чем сам пожелаешь, чтобы мы узнали. И ты должен понять, что нам желательно знать все, о чем до сих пор мы не ведали». — «Нет ничего, что бы я сделал охотнее, — говорит он. — Ибо я все хорошо помню. Однако это дело требует времени». — «Тогда, — говорю я, — пойдем пообедаем, потом подумаем, как выбрать время». — «Ладно», — говорит он. Так мы пошли обедать. Пообедав, мы вернулись на то же вместо, сели на ту же скамью, и, приказав слугам» чтобы нам никто не мешал, мы с Петром Эгидием уговорили Рафаэля исполнить то, что он пообещал. Он же, когда увидал, что мы готовы и очень хотим слушать, посидев немного в молчании и раздумье, начал таким образом.

Беседа Рафаэля Гитлодея о наилучшем устройстве государства в пересказе Томаса Мора, лондонского гражданина и шерифа
Книга вторая

Остров утопийцев¹⁹⁷ в средней своей части ^*(ибо она шире всего) простирается на двести миль¹⁹⁸, на большом протяжении остров не очень сужается, а ближе к обоим концам постепенно утоньшается.

Если эти концы обвести циркулем, то вышла бы окружность в пятьсот миль; концы эти делают остров похожим на нарождающуюся луну. Пролив между ее рогами разъединяет их более чем на одиннадцать миль. Разливаясь на большом пустом пространстве, окруженная отовсюду землей, вода защищена от ветров, наподобие огромного озера, скорее стоячего, чем бурного; это делает почти всю середину острова гаванью. К великой пользе людей отсюда отплывают в разные стороны корабли. Вход в гавань весьма опасен из-за мелей, а также из-за скал.

Почти посередине этого промежутка выступает один утес ^2*, от него нет вреда; воздвигнутую на нем башню занимает стража; прочие камни скрыты и таят гибель. Проходы известны только самим жителям, поэтому не случайно сделано так, что любой чужеземец может про-никнуть в этот залив только с проводником-утопийцем. Да и для самих утопийцев вход едва ли безопасен, разве только с берега укажут им путь какими-нибудь знаками. Ежели перенести ^3* эти знаки в иные места, то можно легко погубить сколь угодно многочисленный вражеский флот. С другой стороны острова гаваней больше. И повсюду спуск на землю настолько укреплен самой природой или же с помощью искусства, что даже малое число защитников может там воспрепятствовать огромному войску.

^* Расположение и очертания нового острова Утопия

^2* Остров защищен от природы и нуждается лишь в одном гарнизоне

^3* Военная хитрость, основанная на перенесении знаков безопасности

Впрочем, как говорят и как видно по самому этому месту, когда-то эту землю не окружало море. Однако, как только прибыл туда, одержав победу, Утоп¹⁹⁹ — имя этого победителя носит ^4* остров, называвшийся прежде Абракса²⁰⁰, — он привел скопище грубого и дикого народа к такому образу жизни и такой просвещенности²⁰¹, что ныне они превосходят в этом почти всех ^5* смертных; он позаботился, чтобы прорыли пятнадцать миль в том месте, где земля эта примыкала к континенту, и вокруг суши провел море. Работу эту (дабы не считали ее позорной) принудил он делать не только жителей, но присоединил к ним также своих воинов; оттого что работа была распределена между ^6* столь великим множеством людей, дело закончилось с невероятной быстротой. Успех удивил и поверг в ужас соседей, которые вначале смеялись над бессмысленностью этой затеи.

На Утопии ⁷* есть пятьдесят четыре города²⁰²; все они большие и великолепные. По языку, нравам, установлениям, законам они одинаковы; расположение тоже у всех одно, одинаков у них,

насколько это дозволяет местность, и внешний вид. Ближайшие из них отстоят друг от друга ^9* на двадцать четыре мили. И опять же ни один из них не удален настолько, чтобы нельзя было из него дойти до другого города пешком за один день.

Из каждого города по три старых и умудренных опытом гражданина ежегодно сходятся в Амаурот²⁰⁴ обсуждать общие дела острова. Ибо этот город считается первым и главным (оттого что он находится как бы в сердце страны и расположен весьма удобно для легатов изо всех ее частей).

Земля для городов отведена так удачно, что ^10* ни один из них не имеет ни с какой своей стороны менее двенадцати миль²⁰⁵. А с одной стороны даже гораздо больше; конечно, с той стороны, где города дальше отъединены друг от друга. Ни один город не желает расширять ^11* своих пределов. Это оттого, что они считают себя скорее держателями, чем владельцами этих земель.

^4* Остров Утопия назван по имени полководца Утопа.

^5* Это больше, чем перерезать Коринфский перешеек Истм

^11* Это и по сей день является пагубным для всех государств

В деревне²⁰⁶ повсюду есть удобно расположенные дома, в которых имеется деревенская утварь. Там живут граждане, приезжающие туда поочередно. В каждом деревенском хозяйстве²⁰⁷ ^12* не менее сорока мужчин и женщин. И, кроме этого, еще два прикрепленных раба²⁰⁸. Надо всеми стоит хозяин и хозяйка²⁰⁹, почтенные и в летах. Над каждыми тридцатью хозяйствами — один филарх²¹⁰. Из каждого хозяйства ежегодно возвращаются в город двадцать человек: они провели в деревне два года. На их место из города выбирают столько же новых, чтобы их обучили те, которые пробыли в деревне год и поэтому более разумеют в деревенских делах; на следующий год они будут наставлять других, дабы — если все окажутся там равно неопытными и неумелыми в возделывании земли — не повредили они урожаю своим незнанием. Несмотря на то что этот обычай обновления земледельцев заведен, чтобы никто не был вынужден против воли очень долго вести весьма суровую жизнь, многие, однако, которым от природы нравится заниматься деревенскими делами, испрашивают себе более долгий срок. Земледельцы пашут поле, кормят ^13* скот, заготавливают дрова и везут их в город, ^14*как им угодно: по земле или по морю. С удивительным умением они выхаживают бесконечное количество цыплят, ибо они не подкладывают яйца, под курицу, но выводят и выхаживают потом большое количество цыплят, равномерно, согревая яйца. Как только птенцы вылупятся из скорлупы, они ходят за людьми, вроде как за собственными матерями, и признают их.

Утопийцы держат очень мало лошадей, разве ^15*что норовистых и только для упражнения юношей в верховой езде²¹². Ибо все бремя по ^16* возделыванию земли и перевозкам ложится на быков. Говорят, что они уступают лошадям в беге, но превосходят их выносливостью; утопийцы полагают, что быки не подвержены хворям и поэтому на них меньше уходит хлопот и их дешевле стоит прокормить; наконец, когда перестают они работать, то годны на мясо. Зерно употребляют только для приготовления ^17* хлеба . Ибо пьют вино утопийцы виноградное, яблочное, грушевое или же, наконец, чистую воду, а часто варят они также мед или лакричный корень, которого у них немалое количество. Хотя они вызнали, (и даже весьма точно), сколько хлеба съедает город и край, прилегающий ^18* к городу, однако и сеют они, и скота выращивают гораздо больше того количества, которого достало бы для собственного употребления; прочее утопийцы делят с соседями. Все, что только им надобно, чего нет у них в деревне, все эти предметы они просят у города и получают их от городских властей, безо всяких проволочек, не давая ничего взамен. И каждый месяц много людей сходятся на праздник. Когда ^19* наступает день сбора урожая, деревенские филархи извещают городские власти, какое число граждан надлежит к ним послать, и оттого, что это множество сборщиков урожая прибывает в самый срок, они справляются почти со всем урожаем за один погожий день.

Кто узнает об одном из городов, узнает обо всех: так они вообще похожи друг на друга (насколько не препятствует этому местность). Итак, я изображу какой-нибудь один (и, действительно, не очень важно, какой). Но какой взять лучше, чем Амаурот? Ни одного нет ^* достойнее, чем он; прочие уступают ему, потому что в нем заседает сенат, да и мне он знакомее других, оттого что я прожил в нем безвыездно пять лет.

Итак, Амаурот расположен на пологом склоне горы, по форме он почти квадратный. Ибо город, начавшись немного ниже холма, простирается по ширине на две мили до реки Анидр²¹⁵; вдоль берега город несколько длиннее. Начинается Аиидр в восьмидесяти милях выше ^2*Амаурота из небольшого родника, но, увеличившись от встречи с другими реками — в их числе есть две немалых, — перед самым городом он расширяется до полумили, вскоре делается еще больше и, протекши шестьдесят миль, впадает в океан. На всем этом пространстве, которое лежит между городом и морем, а также на несколько миль выше города на быстрой реке чередуются прилив и отлив, длящиеся без перерыва по шесть часов. Когда море наступает, оно захватывает на тридцать миль в длину все ^3*ложе Анидра своими волнами, оттесняя реку назад. В это время оно портит своей соленостью воду и несколько выше; затем река понемногу преснеет и через город протекает несмешанной. Когда наступает отлив, она течет чистой и неиспорченной почти до самого устья.

^* Описание Амаурота — главного города Утопии

⁴* С противоположным берегом реки город соединен мостом, стоящим не на деревянных столбах и сваях, а на замечательных арках, сделанных из камня. Он находится с той стороны, которая дальше всего отстоит от моря, дабы корабли могли беспрепятственно проходить мимо всей этой стороны города. Есть у них, кроме этого, еще и другая река, небольшая, но весьма тихая и приятная. Начинаясь на той же горе, на которой лежит город, течет она, устремляясь через его середину, и смешивается с Анидром. ⁵* Дабы в случае какого-нибудь вражеского нападения воду нельзя было бы ни перехватить, ни отвести, ни испортить, амауротанцы обвели укреплениями и соединили с городом исток и начало этой реки, благо зарождается она недалеко. Отсюда по кирпичным трубам вода распределяется повсюду в нижние части города. Там, где место не дозволяет делать этого, в большие вместилища собирают дождевую воду, что также полезно.

⁶* Высокая и толстая стена с частыми башнями и укреплениями опоясывает город. С трех сторон стены окружает сухой, но глубокий и широкий ров, а также ограда из непроходимого терновника. С четвертой стороны ров заменяет ^7*сама река. Улицы служат для проезда и защищают ^8* от ветра²¹⁶. Здания, как подобает, отнюдь не грязны: длинный непрерывный ряд²¹⁷ их через весь квартал обращает на себя внимание внешним видом домов. Этот ряд в кварталах разделяет улица шириной в двадцать футов. С задней стороны зданий по всей длине улицы к ним прилегает сад, широкий, загороженный отовсюду внутренней стороной квартала. Нет такого дома, у которого не было бы двери как на улицу, так и задней — в сад. Они двустворчатые, легко открываются от прикосновения руки и сами закрываются, пропуская кого угодно. Ведь у утопийцев нет никакой собственности. Да и самые дома меняют они раз в десять лет ^10*по жребию. Эти сады они очень любят. В них есть виноград, плоды, травы, цветы. Все в таком блеске, так ухожено, что никогда не видал я ничего плодоноснее, ничего красивее. Рвение утопийцев в этом отношении разжигает не только само удовольствие, но и состязание одного квартала с другим: кто лучше ухаживает за своим садом. Разумеется, трудно будет тебе отыскать во всем городе что-либо более пригодное для пользы граждан или для их удовольствия. Поэтому, кажется, тот, кто основал город, ни о чем не заботился более, чем об этих садах. Ибо, говорят, весь вид этого города сначала обрисован был самим Утопом. Однако украшение его н прочее совершенствование, для которых, он видел, не достанет жизни одного человека, оставил он потомкам. Поэтому в хрониках, которые с тщанием и старанием утопийцы ведут с самого захвата острова, записав историю, охватывающую тысячу семьсот шестьдесят лет²¹⁸, написано, что сначала дома были низкие, наподобие хижин или шалашей; сделаны они были из какого угодно дерева, стены утопийцы обмазывали глиной, покатые остроконечные крыши покрывали соломой. А ныне дома красивые, в три этажа; стены снаружи сделаны из камня, или щебня, или кирпича²¹⁹; внутри в пустые места засыпают битые обломки. Плоские крыши они покрывают какой-то известью, стоит она весьма дешево, однако замешана так, что не подвластна огню и лучше свинца противостоит насилию непогоды. Стекло²²⁰ (ибо его там потребляют очень много) защищает окна от ветра. ^12* Меж тем есть также в окнах и тонкое полотно, которое они смазывают прозрачным маслом или же янтарем²²¹. Это выгодно вдвойне: получается, что света проходит больше, а ветер проникает меньше.

^11* Полезность садов — об этом говорил еще Вергилий

Каждый тридцать хозяйств ежегодно выбирают себе долждостное лицо, которое на своем, прежнем языке называют они сифогрантом²²², а на теперешнем — филархом. Над десятью сифогрантами с их хозяйствами стоит человек, некогда называвшийся транибор, а * теперь — протофиларх ²²³.

Именно сифогранты, которых двести, поклявшись, что они изберут того, кого сочтут наиболее пригодным, тайным голосованием определяют правителя — разумеется, одного из, тех четырех, которых им назвал народ. Ибо от каждой ^2*из четырех частей города выбирается один, которого и советуют сенату. Должность правителя²²⁴ постоянна в течение всей его жизни. Если не помешает этому подозрение в стремлении к тирании. ^3* Траниборов выбирают ежегодно. Однако беспричинно их не меняют. Все прочие должностные лица избираются на год. Траниборы каждые три дня, а если того требует дело, то иногда и чаще, приходят на совет к правителю. Совещаются о государственных делах. Частные споры, если они есть, — их там очень мало — они разрешают быстро. В сенат всегда допускаются два сифогранта, и всякий день разные. Предусмотрено ни о чем, относящемся к государству, не выносить суждений, если со времени обсуждения в сенате не прошло трех дней. Принимать решения помимо сената или народного собрания о чем-либо, касающемся общественных дел, считается уголовым преступлением. Говорят, это было учреждено, чтобы трудно было, воспользовавшись заговором правителя с траниборами, изменить государственный строй и подавить народ тиранией. Оттого все, что считается важным, докладывают собранию сифогрантов, которые, обсудив дело со своими хозяйствами, совещаются после друг с другом и свое решение объявляют сенату²²⁵. Иногда дело выносится на обсуждение ^6* всего острова. У сената есть также обычай, по которому ничто из предлагающегося в первый день не обсуждается тут же, а переносится на следующее заседание сената, дабы никто не сболтнул необдуманно того, что первым придет ему на язык: в противном случае позднее он будет думать более о том, как защитить свое ^7* решение, чем о пользе для государства. От извращенного и ложного стыда предпочтет он скорее подвергнуть опасности благополучие общества, нежели мнение о себе, дабы не казалось, что сначала он недостаточно поразмыслил. Ему надобно было поразмыслить сначала, чтобы говорить обдуманнее, а не быстрее.

^* «Траннбор» на утопийском языке значит «главный начальник»

^2* Удивительный способ избрания должностных лиц

^3* В хорошо устроенном государстве тирания ненавистна

^4* Быстрое улаживание споров, которые ныне нарочно бесконечно затягивают

^5* Никаких решений не надобно принимать поспешно

^7* В этом смысл старой пословицы «утро вечера мудренее»

^* У всех мужчин и женщин без исключения есть единое общее дело — сельское хозяйство²²⁶. Ему обучают всех с детства²²⁷, — отчасти в школе, где дают наставления, отчасти — на полях, поблизости от города, куда вывозят детей как бы для игры, однако они не только наблюдают, но, пользуясь удобной возможностью упражнять тело, также и трудятся.

^* Сельским хозяйством, которое мы теперь сваливаем на малое количество презираемых людей, в Утопии занимаются все

Помимо сельского хозяйства (которым, как ^2*я сказал, заняты все) каждый изучает что-нибудь еще, как бы именно свое²²⁸. Они обычно заняты прядением шерсти или же обработкой льна, ремеслом каменщиков, жестянщиков или плотников. И нет никакого иного, сколько-нибудь важного занятия, которое было бы достойно упоминания. Ибо платье у них ^3* отличается разве только у людей разного пола да еще у одиноких или женатых, а так по всему острову оно всегда одного покроя, приглядное на вид, удобное при движениях тела, предназначенное для ношения и в холод, и в жару. Платье, говорю я, каждое хозяйство изготовляет для себя. Однако из других ремесел всякий изучает ^4*какое-нибудь — не только мужчины, но и женщины. Впрочем, эти — как более слабые — овладевают более легкими²²⁹. Они обыкновенно обрабатывают шерсть и лен. Мужчинам поручаются прочие, более трудные, ремесла. По большей части каждого выучивают ремеслу старших. Ибо к этому чаще всего влекутся они от природы. Если же кого-либо привлекает ^5* к себе иное занятие, то его принимает другое хозяйство, ремеслу которого он хотел бы обучиться. И не только его отец, но и должностные лица пекутся о том, чтобы отдать его почтенному и уважаемому главе хозяйства; Если же кто-нибудь, изучив одно ремесло, пожелает знать еще и другое, то ему это позволяют. Овладев обоими, он занимается, каким захочет, если только государство не нуждается более в каком-нибудь одном.

^2* Ремесла надобно изучать ради необходимости, а не ради роскоши

^5* Каждый занимается тем, к чему есть у него природная склонность

Главное, и почти что единственное дело сифогрантов — заботиться и следить, чтобы никто не ^6* сидел в праздности. Но чтобы каждый усидчиво занимался своим ремеслом — однако же не работал бы не переставая с раннего утра до поздней ночи²³⁰, усталый, подобно вьючному ^7*скоту. Ибо это хуже участи рабов. Впрочем, такова жизнь ремесленников повсюду, за исключением утопийцев, которые при двадцати четырех равных часах — считая вместе день и ночь — для работы отводят, всего шесть: три — до полудня, после которого идут обедать, и, отдохнув от обеда два послеполуденных часа, снова уделив труду три часа, завершают день ужином. Оттого что первый час считают они с полудня, то спать они ложатся около восьми. Сон требует восемь часов. Что остается лишним от часов на работу, сон и еду, дозволяется каждому проводить по своей воле, но не проводить это время в разгуле и беспечности, а часы, свободные от ремесла, надобно тратить на другие занятия по своему вкусу. Эти перерывы большая часть людей посвящает наукам²³¹. Обыкновенно ^8*они каждый день в предрассветные часы²³² устраивают публичные чтения и участвуют в них, по крайней мере приводят туда именно тех, которые отобраны для науки. Впрочем, великое множество разных людей — муж» чины, равно как и женщины²³³, — стекаются послушать эти чтения — кто куда: каждый по своей природной склонности. Однако, если кто-нибудь предпочтет уделить это же самое время своему ремеслу — это приходит в голову многим, у кого дух не возвышается до размышления над каким-либо предметом, — никто ему не препятствует. Его даже хвалят, как человека полезного для государства. После ужина один час они проводят в играх: летом — в садах, ^9* зи-мой — в тех общих дворцах, в которых едят. Там утопиицы занимаются музыкой²³⁴ или развлекают себя беседами. Кости или другого рода ^10*нелепые и гибельные игры им даже неведомы; впрочем, у них в употреблении есть две игры, не отличающиеся от игры в шахматы. Одна — это сражение чисел²³⁵, в котором число грабит ^11*другое число. Вторая — в которой пороки, объединив усилия, борются с добродетелями. В этой игре весьма умно показывается спор пороков между собой и, наоборот, согласие добродетелей. Также показывается, какие пороки каким добродетелям противополагаются, каким силам они открыто противостоят, с какими уловками нападают со стороны, с помощью чего добродетели ослабляют силы пороков, какими способами избегают они их покушений и, наконец, как та или другая сторона обретает победу.

^6* Праздных надобно изгонять из государства

^7* Труд ремесленников не должен быть непомерным

Но здесь, чтобы вы не ошиблись, надобно посмотреть поближе. Ведь раз они всего лишь шесть часов работают, то, пожалуй, может статься, ты подумаешь, что воспоследует недостаток необходимых вещей. До этого очень далеко; этого времени для того, чтобы запастись всеми вещами, необходимыми для жизни и для удобств, не только хватает, но оно еще и остается; вы это, конечно, поймете, если поразмыслите о том, сколь большая часть жителей у других ^12*народов пребывает в праздности. Во-первых, почти все женщины — половина всего населения или, если где-либо женщины трудятся, там чаще всего вместо них храпят мужчины. К тому же, сколь велика также праздная толпа священников и монахов! Добавь сюда всех богатых, особенно владельцев поместий, которых все называют высокородными и знатными. Причисли к ним их приближенных, весь этот сброд ничего ^13* не делающих оруженосцев, наконец, прибавь здоровых и крепких нищих — бездельников, ^14* прикрывающихся какой-нибудь болезнью, и ты увидишь, что тех, чьим трудом держится все то, чем пользуются смертные, гораздо меньше, чем ты полагал. Взвесь-ка теперь сам, сколь немногие изо всех них озабочены необходимыми ремеслами. Даже если считать на деньги, то необходимо заниматься многими ремеслами, вовсе пустыми и лишними, служащими лишь роскоши да беспутству. Ибо, если это самое великое множество людей, которые ныне трудятся, разделить между столь немногими ремеслами, сколь немного их требует природа для обычных нужд, то при таком изобилии товаров, какое необходимо должно было бы появиться, цены стали бы, разумеется, ниже, чем те, при которых ремесленники могут себе добывать только лишь средства пропитания. Но если всех тех, которые прозябают ныне в бесполезных ремеслах, да еще толпу, хиреющую от безделья и праздности, в которой каждый потребляет столько товаров, доставляемых усилиями других людей, сколько надобно двум, создающим эти товары, — если определить их всех в дело, к тому же и полезное, то легко ты заметишь, сколь мало времени надобно для изготовления вполне достаточного количества и с избытком всего, что требуется в рассуждении необходимости и удобства (добавь сюда также: в рассуждении удовольствия, и как раз подлинного и естественного).

Опыт Утопии делает это очевидным. Ибо там в целом городе и прилегающей к нему округе изо всего числа мужчин и женщин, годных для работы по возрасту и здоровью, едва лишь пятьсот получают освобождение от работы. Среди них сифогранты²³⁶, хотя законы освобождают ^15*дают их от труда, сами, однако, не избавляют себя от него, чтобы своим примером легче побудить к труду остальных. Такой же свободой наслаждаются те, которым народ, движимый советами священников и тайным голосованием сифогрантов, навсегда дарует волю, дабы изучали они науки. Если же кто-нибудь из них обманывает возложенную на него надежду, его гонят назад к ремесленникам²³⁷; и, напротив, нередко происходит так, что какой-нибудь мастер эти оставшиеся у него часы с таким великим усердием посвящает наукам, выказывает столько, прилежания, что его избавляют от ремесла и выдвигают в разряд людей ученых²³⁸.

^15* Даже должностные лица не уклоняются от труда

Из этого сословия ученых людей выбирают ¹⁶* послов, священников, траниборов и, наконец, самого правителя, которого на древнем языке называют они барзаном²³⁹, а на теперешнем — адемом²⁴⁰. Оттого что почти все прочие не бездействуют и заняты небесполезными ремеслами²⁴⁷, легко подсчитать, сколько много вещей создают они за весьма малое время.

К тому, о чем я упомянул, прибавляется еще то удобство, что на многие необходимые дела тратят они гораздо меньше труда, чем другие народы.

Действительно, во-первых, строительство или ¹⁷* же обновление зданий повсюду требует усердного труда весьма многих людей, ибо тому, что построил отец, мало бережливый наследник дозволяет понемногу развалиться, и то, что

можно было сохранить очень малой ценой, его преемник вынужден восстанавливать за большие деньги. Часто также, когда дом стоил одному человеку огромных затрат, другой в привередливости своей об этом не задумывается и не заботится настолько, что, когда вскоре дом приходит в упадок, он строит себе другой дом за неменьшие деньги в другом месте. У утопийцев, однако, все предусмотрено, и в государстве установлен порядок; там чрезвычайно редко случается, чтобы для строительства зданий надобно было выбирать новое место: быстро находят средства не только исправить появившиеся повреждения, но и предотвращают еще лишь угрожающие. Так получается, что при очень малой затрате труда здания стоят очень долго и люди с такого рода ремеслом иногда едва находят, что им делать, кроме как если Прикажут им у себя дома строгать доски и обтесывать, а также подгонять камни, чтобы (если выпадет какая-нибудь работа) быстрее могли они построить здание.

И в изготовлении одежды тоже, посмотри, сколь мало надобно им усилии: во-первых, пока они заняты работой, они небрежно прикрыты кожами или шкурами, которые служат им семь лет. ^18* Когда они выходят на люди, то надевают сверху плащ, который прикрывает ту, более грубую одежду: цвет плащей на всем острове один и тот же — естественный цвет шерсти. Оттого шерстяной ткани надобно им не только намного меньше, чем где-либо в ином месте, но и сама она намного дешевле; изготовление полотна еще дешевле, поэтому его чаще употребляют; но в полотне важна им только белизна²⁴², а в шерсти — только чистота; более тонкую ткань они вовсе не ценят. Поэтому получается, что, в то время как в других местах одному человеку не хватает четырех или пяти шерстяных плащей разного цвета и надобно еще столько же шелковых рубашек, а некоторым, более разборчивым, мало и десяти, в Утопии каждый довольствуется одним платьем, которое носит большёй частью два года. И, конечно, нет никакой причины, по которой пожелал бы человек иметь больше одежды, оттого что если добудет он еще, то не лучше защитится он от холода и не окажется ни на волос наряднее.

¹⁶* Должностных лиц выбирают только из числа ученых

¹⁷* Каким образом они избегают больших расходов на строительство зданий

^18* Каким образом они избегают больших расходов на одежду

Потому что все они занимаются полезными ремеслами и для этого достаточно весьма малой затраты труда, выходит, что у них всего вполне вдоволь; иногда огромное количество людей они отсылают исправлять общественные дороги (если дороги испорчены); очень часто также, когда не случается надобности в какой-либо такой работе, открыто объявляют, что на работу отводится меньше часов. Ведь и власти не занимают граждан против их воли излишним трудом, поскольку государство это так устроено, что прежде всего важна только одна цель: насколько позволяют общественные нужды, избавить всех граждан от телесного рабства и даровать им как можно больше времени для духовной свободы и просвещения. Ибо в этом полагают они, заключается счастье жизни.

Об отношениях друг с другом

Однако, кажется, уже надобно разъяснить, каким образом ведут себя граждане между собой, как относятся друг к другу народы, как распределяют утопийцы добро. Итак, оттого что государство состоит из хозяйств, хозяйства эти по большей части возникают по родству. Ибо женщины (когда войдут они в возраст) вступают в брак и переходят в дом мужа. Дети же мужского пола и затем внуки остаются в семье и повинуются старшему из родителей²⁴³. Если только от старости не выжил он из ума. Тогда ему наследует ближайший по возрасту. Дабы не сделался город многолюднее или не мог разрастись он сверх меры, остерегаются, чтобы одно хозяйство — каковых, не считая окрестностей, в каждом городе шесть тысяч — не имело менее десяти и более шестнадцати взрослых. ^*Число же невзрослых никак не может быть ограничено. Эта мера легко соблюдается посредством перевода тех, кто переполняет более крупные хозяйства, в меньшие. Если же людей станет больше установленного, то утопийцы выравнивают это малочисленностью населения других своих городов. Если же случится, что по всему острову население разбухнет сверх положенного, то, переписав граждан из каждого города, они переселяют их на ближний материк, туда, где у местных жителей осталось много незанятой и невозделанной земли; там они основывают колонию по своим собственным законам, присоединяя к себе местных жителей, если те того желают. Сплотившись с желающими в общем укладе жизни, а также в обычаях, они легко с ними сливаются, и это идет на благо обоим народам. Ибо установлениями своими они достигают того, что та земля, которая прежде казалась скупой и скаредной для одних местных, оказывается богатой для обоих народов. Отказавшихся жить по их законам утопийцы прогоняют из тех владений, которые предназначают себе самим. На сопротивляющихся они идут войной²⁴⁴. Ибо утопийцы считают наисправедливейшей причиной воины, когда какой-нибудь народ сам своей землей не пользуется, но владеет ею как бы попусту и напрасно, запрещая пользоваться и владеть, .ею другим, которые по предписанию природы должны здесь кормиться? Если когда-нибудь какой-то случай настолько уменьшит число людей в их городах, что они не смогут возместить потерю из других частей острова, сохранив надлежащим образом каждый город (каковое, говорят, случалось только дважды за все время, когда свирепствовала жестокая чума), то этот город пополняется гражданами, переселяющимися из колонии обратно. Утопийцы согласны скорее, чтобы погибли колонии, чем чтобы ослабел какой-нибудь из островных городов.

Однако возвращаюсь к совместной жизни граждан. Во главе хозяйства, как я сказал, ^2* стоит старейший. Жены услужают мужьям²⁴⁵, дети — родителям, и вообще младшие по возрасту — старшим.

Каждый город делится на четыре равные части. В середине каждой части есть рынок со всякими товарами. Туда каждое хозяйство свозит определенные свои изделия, и каждый вид их помещают в отдельные склады. Любой глава хозяйства просит то, что надобно ему самому и его близким, притом без денег, вообще безо всякого вознаграждения уносит все, что только попросит. Да и зачем ему в чем-либо отказывать? Когда всех товаров вполне достаточно и ни у кого нет страха, что кто-нибудь пожелает потребовать более, чем ему надобно? Ибо зачем полагать, что попросит лишнее тот, кто уверен, что у него никогда ни в чем не будет недостатка? Действительно, во всяком роде живых существ жадным и хищным становятся или от боязни лишиться, или — у человека — только от ^3*гордыни, которая полагает своим достоинством превосходить прочих, чрезмерно похваляясь своей собственностью — порок такого рода среди установлений утопийцев вообще не имеет никакого места. К рынкам, которые я упоминал, примыкают рынки для провизии, куда доставляют не только овощи, фрукты и хлеб, но и рыбу и все, что только можно есть у четвероногих и у птиц. За городом выделены особые места, где проточная вода смывает гниль и ^4*грязь. Оттуда привозят скот, убитый ^5* и освежеванный руками рабов (утопийцы не дозволяют своим гражданам забивать животных, оттого что, они полагают, из-за этого понемногу погибает милосердие — наичеловечнейшее чувство нашего естества); и запрещают они привозить в город что-либо грязное, нечистое, от гниения чего может ухудшиться воздух и возникнуть болезнь.

^5* Убивая скот, мы выучились уничтожать и людей

Кроме того, на каждой улице стоят вместительные дворцы, находящиеся на равном расстоянии друг от друга; у каждого из них свое название. Там живут сифогранты; к каждому из дворцов приписаны тридцать хозяйств, как раз по пятнадцати с каждой стороны, там должны они вместе принимать пищу. Экономы из каждого дворца в определенный час приходят на рынок и получают провизию сообразно с числом своих людей. Первая забота, однако, о больных, которых лечат в общественных приютах. ^6* Ибо утопийцы имеют четыре больничных приюта²⁴⁶ в окрестностях города, недалеко от его стен; они столь обширны, что каждый из них можно сравнить с маленьким городом: это сделано так для того, чтобы не размещать больных тесно и поэтому неудобно, сколь много бы их ни было, и для того, чтобы, одержимым таким недугом, который при соприкосновении обычно переползает с одного человека на другого, можно было удалиться на большее расстояние. Эти приюты так устроены и так полны всем, что надобно для здоровья, столь нежно и заботливо пекутся там о больных, столь опытные

врачи находятся там все время, что — хотя никого туда и не отсылают против воли — никого, однако, нет во всем городе, кто, страдая от хвори, не предпочел бы лежать там, нежели у себя дома. После того как больничный эконом получит еду, предписанную врачами, все лучшее распределяется поровну между дворцами — каждому сообразно с числом людей; ^7*разве что еще принимаются во внимание правитель, первосвященник и траниборы, а также послы и все чужестранцы (если они есть; они бывают мало и редко; но, когда они появляются, то для них отводят определенным образом построенные дома). В эти дворцы в часы, установленные для обеда и ужина, созываемая звуками медной трубы, сходится вся сифогрантия. Кроме разве тех, которые лежат в больничных приютах или дома. Однако после удовлетворения дворцов никому не возбраняется брать с рынка пищу домой. Ведь известно, что никто ^8*не сделает этого беспричинно, ибо, если никому и не запрещается обедать дома, то никто, однако, не делает это охотно, оттого что считают неблагопристойным и глупым тратить усилия на приготовление худшей пищи, когда прекрасный и сытный обед готов во дворце, совсем поблизости. В этом дворце всю сколько-нибудь грязную работу выполняют рабы. Впрочем, обязанности варки и приготовления пищи ^9*лежат только на женщинах; они также по очереди, одна из каждого хозяйства, заняты всем, что подается на стол. Располагаются за тремя или большим числом столов в зависимости от числа сотрапезников. Мужчины помещаются у стены, женщины — в стороне, дабы, если случится неожиданно какая-нибудь беда (это обыкновенно происходит иногда с беременными), могли они встать, не нарушая порядка, и уйти оттуда к кормилицам.

⁸* Смысл свободы в том, чтобы ничего не свершать по принуждению

Эти сидят отдельно²⁴⁸ с грудными детьми в некоей, предназначенной для этого столовой, в которой всегда есть огонь и чистая вода, а также колыбели, чтобы можно было, если они захотят, положить младенцев и, выпростав их из пеленок, дать им отдохнуть на свободе и поиграть. Каждая мать кормит свое дитя, разве только помешают этому смерть или болезнь. Когда это случается, жены сифогрантов спешно разыскивают кормилицу, и это нетрудно. ^10* Ибо те, которые могут это выполнить, ни за одну обязанность не берутся охотнее, оттого что все восхваляют милосердие этой женщины, и тот, кого она взлелеет, признает кормилицу за мать. В помещении кормилиц сидят все дети, которые еще не совершили искупительного жертвоприношения. ^11* Прочие невзрослые — в их число входит каждый из обоих полов, кто не достиг брачного возраста, — либо прислуживают сотрапезникам²⁴⁹, либо, если они этого еще не могут сделать по летам своим, стоят рядом, при-

чем в полном молчании. Те и другие питаются тем, что достается им от сидящих, и нет у них иного времени, назначенного для обеда. В середине первого стола — место, которое считают наивысшим, оттуда, ибо этот стол повернут поперек в крайней части столовой, видно все собрание — там сидит сифогрант со своей супругой. Рядом с ним — двое старших по возрасту. Ведь сидят за каждым столом по четверо. Если ^12*в этой сифргрантии имеется, храм, то священник и его супруга сидят с сифогрантом как председатели. По обеим сторонам располагаются более молодые, потом снова старики. И, таким ^13*образом, во всем доме равные по летам объединены друг с другом и в то же время смешаны с людьми иного возраста: говорят, это устроено ^14*для того, чтобы почтение и уважение к старикам удерживало бы более молодых от неподобающей вольности в словах и движениях (так как за столом нельзя ничего ни сделать, ни сказать, чего бы старшие, находясь тут же по соседству, не заметили). Блюда с едой подаются начиная не с первого места, а сперва приносят лучшую еду всем старейшим (их места отмечены). Затем равную долю дают остальным. И старики по своему усмотрению сидящим вокруг раздают сласти, если их не так много, чтобы хватило вдоволь на весь дом. Так старейшим оказывают надлежащее почтение, и все оказываются^15* довольны. Каждый обед и ужин начинается с какого-нибудь чтения, ^16* которое имеет отношение к нравам, оно, однако же, кратко и неутомительно. После него старшие ведут достойную беседу, не печальную и не без шуток. И не занимают они весь обед длинными речами, но охотно слушают молодых и даже намеренно вызывают их, дабы вызнать таким образом дарование и ум каждого, проявляющиеся в застольной беседе. Обеды непродолжительны, ужины — ^17* подольше; оттого что одни сменяют труд, а другие — сон и ночной покой, который — они полагают — более действует на здоровое пищеварение. ^18* Ни один ужин не обходится без музыки. И ни одна вторая перемена не бывает без сластей. Утопийцы возжигают курения и разбрызгивают благовония. Делают все, что могло бы ^19* развеселить сотрапезников. Они скорее склоняются к тому мнению, что не должно быть запретных удовольствий (лишь бы не воспоследовали за ними неприятности).

Таким образом, живут они вместе в городе, а в деревнях, которые находятся друг от друга дальше, все они едят дома, каждый свое. Ведь каждой семье хватает пищи, оттого что из деревень и приходит все то, чем кормятся горожане.

^10* К добрым делам лучше всего побуждать похвалой и почестями

^12* Священник выше правителя. А сейчас даже епископы — их слуги

^13* Более молодые люди смешаны с более старыми

^19* Не надобно запрещать удовольствия, от которых нет вреда

О поездках утопийцев

И если у кого-нибудь появится желание повидать друзей, живущих в другом городе, или просто какое-нибудь место, разрешение легко получить²⁵⁰ у своих сифогрантов и траниборов, разве только помешает этому какая-нибудь причина. Так одновременно отправляется какое-то число людей с письмом от правителя, который удостоверяет, что дано разрешение на отъезд и предписан день возвращения. В дорогу дают повозку и общественного раба, чтобы он погонял волов и заботился о них. Впрочем, если среди уходящих нет женщин, то повозку возвращают как обузу и помеху. Несмотря на то, что утопийцы ничего не берут с собой в дорогу, у них, однако, всего вдоволь, ибо они повсюду дома. Если в каком-нибудь месте они задержатся долее чем на один день, то каждый там занят своим делом, и ремесленники, занимающиеся тем же трудом, обходятся с ними наичеловечнейшим образом. Если кто уйдет за границу по собственной воле, без разрешения правителя, то пойманного подвергают великому позору: его возвращают как беглого и жестоко карают. Отважившийся сделать это вторично становится рабом.

Если возникнет у кого-нибудь желание побродить по полям вокруг своего города, то при дозволении главы хозяйства, а также при согласии супруги²⁵² не будет ему запрета. Но в какую бы деревню он ни пришел, ему не дадут там никакой еды прежде, чем он не завершит полуденной доли работы (или сколько там принято делать до ужина). При этом условии дозволено уходить куда угодно в пределах владений своего города. Ведь ушедший будет не менее полезен, чем если бы он оставался в городе.

Вы уже видите, насколько нет там никакой возможности для безделия, никакого предлога для лени, нет ни одной винной лавки, ни одной пивной, нигде нет лупанара. Никакого повода ^* для подкупа, ни одного притона, ни одного тайного места для встреч, но пребывание на виду у всех создает необходимость заниматься привычным трудом или же благопристойно отдыхать.

Из этого обыкновения необходимо следует у этого народа изобилие во всем. И оттого, что ^2* оно равно простирается на всех, получается, конечно, что никто не может стать бедным или нищим. Амауротский сенат (в который, как я сказал, ежегодно входят по три человека от каждого города), как только установит, что и в каком месте имеется в изобилии и, напротив, чего где уродилось меньше, тут же восполняет недостаток одного изобилием другого. И делают они это бесплатно, ничего в свою очередь не получая от тех, кому дарят. Однако то, что они отдали какому-нибудь городу, ничего от него не требуя в ответ, они получают, когда нуждаются, от другого, которому ничего не давали. ^3* Так, весь остров — как бы единая семья.

* Сколь священно это государство! Даже христианам следует ему подражать!

²* Равенство ведет к тому, что всем всего хватает

^3* Республика — это не что иное, как одна большая семья

И после того как они уже вдоволь запасут для самих себя (они считают, что это происходит не раньше, чем когда будет у них припасено на два года, оттого что они заботятся об урожае следующего года), тогда из того, что у них осталось, они вывозят в другие страны большое количество зерна, меда, шерсти²⁵³, льна, леса, пурпурных тканей и одежд, воска, сала, кожи и вдобавок еще скота. Изо всего этого седьмую часть дают они в дар бедным²⁵⁴ в тех странах, прочее — продают по умеренной цене. С помощью ^4*такой торговли они привозят к себе на родину не только те товары, в которых есть у них дома нужда (ибо ничего такого почти нет, кроме железа), но, кроме этого, также большое количество серебра и золота. Так повелось издавна, и у них это есть в столь великом изобилии, что невозможно поверить. Поэтому ныне они мало озабочены, продавать ли им за наличные деньги или получать эти деньги в назначенный срок, и гораздо большую часть они отдают взаймы; заключая сделку, однако, они по завершении ^5*обычного порядка никогда не домогаются поручительства частных лиц, но только всего города. Когда подходит день уплаты, город требует с частных должников ссуду и вносит в казну, а также пользуется начислением на эти деньги, пока утопиицы не потребуют их назад. Они же большую часть денег никогда не требуют. Ибо ^6*они считают, что несправедливо отнимать нисколько не нужную им вещь у тех, кому эта

^6* Возможный способ уменьшения ценности денег

вещь нужна. Впрочем, они требуют деньги только тогда, когда этого требует дело, чтобы какую-то часть дать в долг другому народу, или же когда надобно вести войну. Это единственно, ^7* для чего они все свои сокровища хранят дома, чтобы стали они им защитой на случай крайней или внезапной опасности. Преимущественно для того, чтобы за любую цену нанять иноземных солдат, которых они подвергают опасности охотнее, чем своих граждан. Утопийцы знают, что за большие деньги большей частью продаются и сами враги, которые готовы предать или даже сразиться друг с другом открыто. Поэтому они хранят неоценимое сокровище, однако не как сокровище, а обходятся с ним так, что мне даже стыдно об этом рассказать, и я боюсь, что словам моим не будет веры; и тем более я этого опасаюсь, что весьма сознаю: если бы не видел ^8* я сам, то нелегко было бы меня убедить, чтобы я поверил другому рассказчику. Ибо ведь почти неизбежно: чем более что-нибудь чуждо обычаям слушателей, тем дальше они от того, чтобы этому поверить. Хотя разумный ценитель, возможно, удивится меньше, оттого что и прочие их установления весьма сильно отличаются от наших: употребление серебра, а также золота соответствует скорее их обычаям, чем нашим. Действительно, они сами не пользуются деньгами, но хранят их на тот случай, который может либо произойти, либо нет.

⁷* Лучше избегать войны с помощью денег или переговоров, чем вести ее и проливать человеческую кровь

Между тем с золотом и серебром²⁵⁵, из которого делают деньги, поступают они так, что никто не ценит их более, чем заслуживает того сама их природа; а, кому не видно, насколько хуже они, чем железо? Ведь без железа, ^9* честное слово, смертные могут жить не более, чем без огня или воды, тогда как золоту и серебру природа не дала никакого применения, без которого нам нелегко было бы обойтись, если бы человеческая глупость не наделила бы их ценностью из-за редкости. С другой стороны, словно лучшая, наиснисходительнейшая мать, положила природа все лучшее, как, например, воздух, воду и самую землю, открыто, а пустое и ничуть не полезное отодвинула она как можно дальше. Что если эти металлы утопийцы запрячут в какой-нибудь башне? На правителя и сенат может пасть подозрение (у глупой толпы на это ума достанет), что они, обманув плутовством народ, сами получат от этого какую-нибудь выгоду. Более того, если умело изготовят они отчеканенные чаши и еще что-нибудь в таком роде и если возникнет надобность снова их расплавить и выплатить солдатам жалованье, то, разумеется, можно представить, что они с трудом дозволят оторвать от себя то, что однажды они уже посчитали своей забавой.

Для противодействия таким вещам утопийцы придумали некий способ, согласующийся с прочими их установлениями, но чрезвычайно далекий от нас, у которых золото в такой цене и которые так тщательно его охраняют; только знающие этот способ мне и поверят. Ибо утопийцы едят и пьют из глиняной и стеклянной посуды, весьма тонкой работы, однако дешевой. ^10* Из золота и серебра не только в общих дворцах, но и в частных домах — повсюду делают они ночные горшки и всякие сосуды для нечистот . К тому же утопийцы из этих металлов изготовляют цепи и тяжелые оковы, которые надевают на рабов. Наконец, у каждого, кто опозорил ^11* себя, каким-нибудь преступлением, с ушей свисают золотые кольца, золото охватывает пальцы, золотое ожерелье окружает шею, и, наконец, золото обвивает его голову. Так они всеми способами стараюхся, чтобы золото и серебро были у них в бесславии: и выходит так, что утопийцы, кажется, не ощутили бы никакого ущерба, если бы однажды им пришлось израсходовать целиком те металлы, которые другие народы тратят с не меньшей болью, чем если бы терзал они свою собственную утробу, у уто-пийцев, если бы однажды и потребовалось израсходовать их целиком, никто, кажется, не ощутил бы для себя никакого ущерба.

Кроме того, они собирают на берегах жемчуг, а на разных скалах — алмазы и рубины, однако не ищут их, а шлифуют попавшиеся случайно. Ими они украшают детей, которые в раннем ^12* возрасте похваляются такими украшениями и гордятся ими; когда же войдут немного в возраст и заметят, что такого рода забавы есть только разве у одних детей, они безо всякого напоминания родителей, сами по себе со стыдом откладывают их в сторону. Не иначе, чем наши дети, когда, подрастая, бросают они орехи, шарики²⁵⁷и куклы. Эти, столь сильно отличающиеся от прочих народов, установления порождают столь же отличающееся умонастроение — ничто не прояснило мне этого более, чем случай с анемолийскими послами²⁵⁸.

Приехали они в Амаурот (когда я сам там ^13*был), и оттого, что приехали они обсудить важные дела, перед их прибытием приехали по три гражданина из каждого города; однако все послы соседних народов, которых раньше туда отправляли, которым были хорошо известны обычаи утопийцев, которые понимали, что очень дорогая одежда у тех нисколько не в почете, что шелком они пренебрегают, а золото даже считают позорным, обычно приезжали в возможно более скромном платье. Но анемолийцы, оттого что жили они очень далеко и имели мало с ними дела, когда узнали, что утопийцы носят одну и ту же грубую одежду, подумали, что те совсем не имеют того, чем не пользуются; сами же, более высокомерные, чем мудрые, решили для большего великолепия предстать какими-то богами и ослепить глаза бедных утопийцев блеском своего наряда. Так вступили три посла в сопровождении ста спутников все в разноцветном платье, большинство в шелку²⁵⁹, сами послы (ибо у себя дома они были знатными людьми) — в золотых плащах, с большими ожерельями и золотыми серьгами, к тому же на руках у них

были золотые кольца, сверх того шляпы их были увешаны бусами, сверкающими жемчугом и драгоценными камнями — в конце концов они были украшены всем тем, что у утопийцев служило или для наказания рабов, или было знаком бесславия, или же забавой для детей. Поэтому стоило труда посмотреть, как петушились анемолийцы, когда сравнивали свой наряд с одеждой утопийцев (ибо на площадь высыпал народ). И, напротив, с не меньшим удовольствием можно было наблюдать, сколь сильно обманулись они в своих надеждах и ожиданиях, сколь далеки они были от того уважения, которое полагали обрести. И впрямь, на взгляд всех утопийцев, за исключением совсем немногих, которые по какому-нибудь удобному поводу посещали другие народы, весь этот блестящий наряд казался весьма постыдным, и, почтительно приветствуя вместо господ каждого незнатного, самих послов из-за употребления ими золотых цепей посчитали они за рабов и пропустили безо всякого почета. Ты мог бы также увидеть детей, которые бросали прочь драгоценные камни и жемчуг; когда они замечали, что такие же прикреплены у послов на шляпах, толкали матерей и говорили им: «Вот, мать, какой большой бездельник, до сих пор носит жемчуг да камушки, будто он мальчишка!» И родительница тоже серьезно ^14*отвечала: «Сынок, я думаю, это кто-нибудь из посольских шутов». Другие осуждали те самые золотые цепи, говорили, что от них никакого толка — они настолько тонки, что раб легко их разорвет, и опять же настолько просторны, что, захотев, он может легко их стряхнуть и убежать, куда угодно, раскованный и свободный. После того же как послы пробыли в этом городе день-другой, они заметили, что там весьма много золота и стоит оно весьма дешево, и увидали, что утопийцы не менее его презирают, чем сами они его почитают; к тому же на цепи и оковы одного беглого раба шло больше золота и серебра, чем стоил весь их наряд для троих; опустив крылья, устыдясь, убрали они все, чем столь надменно похвалялись. Особенно же после того, как дружески побеседовали с утопийцами, изучили их обычаи и мнения: утопийцы удивляются, если какой-нибудь смертный, которому дозволено созерцать какую-нибудь звезду и даже, наконец, само солнце, находит удовольствие в неверном ^15*блеске маленькой жемчужины или камешка; неужели возможен такой безумец, который кажется самому себе более знатным из-за нитки более тонкой шерсти; если эту самую шерсть, как ни тонки ее нити, носила некогда овца и была она в то время, однако, не чем другим, как овцой. Удивляет утопийцев, что золото, по самой природе своей столь никчемное, ныне у всех народов в такой большой цене, что сам человек, из-за которого и для пользы которого приобрело оно эту цену, стоит гораздо дешевле, чем золото, вплоть до того, что какому-нибудь глупому чурбану, в котором дарований не более, чем в ^16* колоде, услуживает, однако, много умных и добрых людей только лишь оттого, что ему досталась большая куча золотых монет; если же какой-либо случай или какой-нибудь выверт закона (который не хуже самого случая может переместить все вверх дном) перенесет эти монеты от господина к наипрезреннейшему изо всей его челяди шалопаю, получится, что, немного погодя, господин перейдет в услужение к рабу своему как довесок или добавление к деньгам.

^15* Рассказчик называет блеск «неверным» оттого, что камни поддельные, и, может быть, оттого, что они блестят слабо, тускло

Впрочем, ^17* гораздо более удивляет и отвращает утопийцев безумие людей, которые воздают только что не божеские почести тем богатым, которым они ничего не должны, ни в чем не подвластны и которых не за что почитать, кроме как за то, что они богаты. И при этом они знают, что те столь низки и скаредны, что вернее верного разумеют: из всей этой кучи денег при жизни богатых не достанется им никогда ни единой монетки. Эти мнения и подобные им утопийцы частично усвоили из воспитания ²⁶⁰. Они были воспитаны в государстве, установления которого находятся далее всего от такого рода глупостей. Частично же — из чтения и изучения книг. Ибо, хотя в каждом городе немного тех, кто освобожден от прочих трудов и приставлен к одному только учению (это как раз те, в ком с детства обнаружились выдающиеся способности, отменное дарование и склонность к полезным наукам), ¹⁸* однако учатся все дети, и большая часть народа, мужчины и женщины, всю жизнь — те часы, которые, как мы сказали, свободны от трудов, — тратят на учение. Науки они изучают на своем языке. Ибо он не скуден словами, не без приятности для слуха и не лживей другого Передает мысли. Почти тот же язык распространен в большей части того мира (разве только повсюду он более испорчен — где как). До нашего приезда туда не доходило даже никакого слуха обо всех тех философах²⁶¹, имена которых весьма знамениты в этом, известном нам, мире; и, однако, в музыке²⁶², диалектике²⁶³, а также в науке ^19*счета и измерения²⁶⁴ утопийцы изобрели почти все то же самое, что и наши древние. Впрочем, насколько они во всем почти равны жившим ^20*в старину, настолько далеко не могут они сравниться с изобретениями новых диалектиков²⁶⁵. Ибо не изобрели они ни одного-единственного, проницательнейшим образом продуманного правила об ограничениях, расширениях и подстановках, которые повсюду здесь учат дети в «Малой логике»²⁶⁶. Затем «Вторые интенции»²⁶⁷ — так далеки они у них от достаточного исследования, что никто из них не мог увидать так называемого «самого человека вообще», хотя он, как вы знаете, столь велик, что больше любого гиганта, — мы можем на него даже пальцем указать. Однако утопийцы весьма сведущи в полете и движении небесных тел. Более того, они ^21*искусно придумали орудия разного вида, с помощью которых наилучшим образом улавливают они движение Солнца и Луны, а также и прочих светил, которые видны на их небосводе.

¹⁷* Насколько утопийцы мудрее, чем христианский люд!

^20* В этом месте, по-видимому, есть скрытая насмешка

Впрочем ^22* о дружбе и раздорах планет и, наконец, обо всем этом обмане лживых прорицаний по звездам они не помышляют и во сне. Дожди, ветры²⁶⁸и прочие перемены погоды они предугадывают по некоторым приметам» хорошо известным из ^23* долгого опыта. Но о причинах всех этих вещей и о приливах моря, его солености, вообще о происхождении и природе неба и мироздания они отчасти рассуждают, как наши древние; они, как и те, расходятся друг с другом и, когда приводят новые доводы, не во всем соглашаются и не полностью сходятся.

²⁴* В той части философии, в которой речь идет о нравственности, ^25* они судят подобно нам; они исследуют благо²⁶⁹ духовное, телесное, внешнее, потом — приличествует ли наименование блага всему этому или только достоинствам духа. Они рассуждают о добродетели и удовольствии. ^26* Однако первый изо всех и главный у них спор о том, в чем состоит человеческое счастье в чем-нибудь одном или же во многом²⁷⁰. ^27* И в этом деле, кажется, более, чем надобно, склоняются они в сторону группы, защищающей удовольствие²⁷¹, в котором, считают они, заключено для людей все счастье или же его важнейшая доля.

^22* А среди христиан астрологи владычествуют и поныне

^27* Утопийцы видят счастье в достойном удовольствии

Еще более тебя удивит, что они для этого приятного мнения ищут покровительства ... религии, которая сурова и строга и обыкновенно печальна и непоколебима. Ведь никогда они не говорят о счастье, чтобы не соединить с ним некоторые ^28*начала, взятые из религии, а также философии, использующей доводы разума, — без этого, они полагают, само по себе исследование истинного счастья ²⁷² будет слабым и бессильным. Эти ^29* начала такого рода. Душа бессмертна и ^30* по благости Божией рождена для счастья, за добродетель и добрые дела назначена после этой жизни нам награда, а за гнусности — кара. Хотя это относится к религии, однако они считают, что к тому, чтобы поверить в это и признать, приведет разум.

Они безо всякого колебания провозглашают, что если устранить эти начала, то не сыскать такого глупца, который не понял бы, что всеми правдами и неправдами надобно стремиться к удовольствию; одного только следует ему ³¹* опасаться: как бы меньшее удовольствие не помешало большему, и не стремился бы он к тому, за что расплачиваются страданиями. Ибо они говорят, что в высшей степени безумно стремиться к суровой, нелегкой добродетели²⁷³ и не только гнать от себя сладость жизни, но и по своей воле терпеть страдание, от которого не дождешься никакой пользы (ведь какая может быть польза, если после смерти ты ничего не получишь, а всю эту жизнь проведешь бессладостно, то есть несчастно).

^28* Основы философии заимствуются из религии

^30* Вера в бессмертие души; немалое число христиан и поныне в этом сомневаются

^31* Домогаться удовольствия и подвергать себя страданиям надобно только ради добродетели

Ныне же они полагают, что счастье заключается не во всяком удовольствии, но в честном и добропорядочном²⁷⁴. Ибо к нему, как к высшему благу, влечет нашу природу сама добродетель, в которой одной только и полагает счастье ^32* противоположная группа²⁷⁶. Ведь они определяют добродетель как жизнь в соответствии с природой, и к этому нас предназначил Бог. В том, к чему надлежит стремиться и чего избегать, надобно следовать тому влечению природы, которое повинуется разуму.

С другой стороны, разум возжигает у смертных, во-первых, любовь и почитание величия Божьего, которому мы обязаны и тем, что существуем, и тем, что способны обладать счастьем; во-вторых, он наставляет нас и побуждает, чтобы и сами мы жили в наименьшей тревоге и наибольшей радости, и прочим всем помогали по природному с ними братству достичь того же. Ведь никогда не было ни одного столь сурового и строгого поборника добродетели и ненавистника удовольствия, который указывал бы тебе на труды, бдения и скорбь и не повелевал бы также посильно облегчать бедность и тяготы других. И он считал бы достойным похвалы за человечность то, что человеку надлежит заботиться о благе и утешении человека, если человечнее всего смягчать горести других и, одолев печаль, возвращать их к приятности жизни, то есть к удовольствиям (нет никакой добродетели, свойственной человеку более этой). Если так, то почему природа не побуждает, чтобы каждый делал то же для себя самого? Ибо или ^33* же приятная жизнь дурна, то есть та, которая доставляет удовольствие; если так, то ты не только не должен никому помогать в ней, но изо всех сил должен отнимать ее у всех как вредную и смертоносную; или же тебе не только можно, но и должно склонять других к этой жизни как к хорошей; тогда почему бы не склонить тебе к этому прежде самого себя?²⁷⁷(Тебе следует быть не менее милостивым к себе, чем к другим. Ведь когда природа внушает тебе быть добрым к другим, не велит она тебе, напротив, быть суровым и беспощадным к себе самому.

Следовательно, говорят они, приятную жизнь, то есть удовольствие как предел всех наших деяний, предписывает нам сама природа. Жить по ее предписанию — так определяют они добродетель.

И так как природа приглашает смертных помогать друг другу, чтобы жить веселее (это она делает совершенно справедливо, ибо никто не возвышается над участью рода человеческого настолько, чтобы природа пеклась лишь о нем одном; она равно благоволит ко всем, объединенным общим видом), она, разумеется, даже

^33* Еще и ныне некоторые призывают к страданиям, будто в них и заключается религия. Было бы лучше, если бы страдания происходили по природной необходимости или же касались тех, кто противится исполнению долга благочестия велит тебе следить, чтобы не пренебрегал ты своими выгодами, как не причиняешь ты невыгод другим. Поэтому они считают, что надобно соблюдать ^34* не только договоры, заключенные между частными лицами²⁷⁸, но и законы общества²⁷⁹, которые опубликовал добрый правитель или же утвердил с общего согласия народ, не угнетенный тиранией и не обманутый хитростью законов о распределении жизненных удобств, то есть основы удовольствия. Соблюдать эти законы, заботясь о своей выгоде, — дело благоразумия; думать, кроме того, о выгоде общества — признак благочестия. Однако похищать чужое удовольствие, гоняясь за своим , — несправедливо. И, напротив, отнять что-нибудь у самого себя и отдать это другим — ^35* как раз долг человечности²⁸¹ и доброты; этот долг никогда не забирает у нас столько, сколько возвращает нам назад. Ибо он вознаграждается обменом благодеяний, и само сознание благодеяния и воспоминание о любви и благорасположении тех, кому ты сделал добро, приносит душе более удовольствия, чем было бы то телесное удовольствие, от которого ты удержался. Наконец (в этом легко убеждает нас, охотно соглашающихся с этим, религия), за краткое и малое удовольствие Бог отплачивает огромной и никогда не преходящей радостью²⁸². Поэтому, тщательно это обдумав и взвесив, утопийцы считают, что все наши деяния, среди них даже и сами добродетели, предполагают, что в конце ожидает их удовольствие и счастье²⁸³.

Удовольствием они называют всякое движение и состояние тела и души, пребывая в которых ^36*под водительством природы, человек наслаждается. Они не случайно добавляют о природной склонности. Ибо по природе приятно все, к чему устремляется человек без посредства несправедливости, из-за чего не утрачивается иное, более приятное, то, за чем не следует страдание, чего домогается не только чувство, но и здравый смысл. Существует удовольствие наперекор ^37*природе; смертные в суетном единодушии, своем воображают, что эти удовольствия сладостны (будто сами люди способны изменять предметы, равно как и их названия); утопийцы полагают, что все это нисколько не ведет к счастью и чаще всего даже препятствует ему. Оттого что, в ком эти удовольствия однажды укоренились, у того не остается никакого места для истинной и подлинной радости, а душа его целиком занята ложным пониманием удовольствия. Ведь существует очень много такого, что по собственной своей природе не содержит ничего сладостного, и, напротив, в значительной части чего есть много горечи, однако нечестивые желания соблазняют считать это не только наивысшим удовольствием, но даже числить среди наипервейших достоинств жизни.

Этот род подложных удовольствий испытывают, по мнению утопийцев, те, о ком я упомянул прежде: люди, которым кажется, что, чем лучше на них платье, тем лучше они сами. В этом одном они допускают две ошибки. Ибо ^38* не менее заблуждаются они, полагая, что их платье лучше, чем они сами. Если думать о полезности одежды, то почему шерсть из более тонкой пряжи превосходит более толстую? Однако же люди так вскидывают хохолок, будто они правы по природе, а не заблуждаются, и уверены, что их собственная цена от этого становится выше. Оттого они — словно более нарядное платье дает им правоту — домогаются почета, на который, одетые хуже, они не дерзнули бы и надеяться; если же на них не обращают внимания, они негодуют.

^39* И еще: не указывает ли на ту же глупость стремление к пустым и никчемным почестям? Ибо какое естественное и подлинное удовольствие доставит тебе кто-либо, если он обнажит голову или преклонит колени? Разве это излечит боль в твоих коленях? Или избавит твою голову от безумия? Понимая так поддельное удовольствие, на удивление сладостно сумасбродствуют те, кто похваляется и кичится сознанием своей ^40* знатности²⁸⁴, оттого что выпало им на долю родиться от предков, длинный ряд которых считался богатым, особенно землей (ведь только в этом ныне и заключается знатность); и не кажется им, что они хоть на волос станут менее знатными из-за своей одежды, даже если предки ничего им не оставят или сами они растратят оставленное.

³⁸* Ошибка тех людей, которые нравятся самим себе

Сюда же утопийцы причисляют тех, которых, ^41*как я сказал, пленяют драгоценности и камушки, которым кажется, что они чуть ли не боги, если получат они какой-нибудь отменный камень, особенно такого рода, который в это время в этой стране больше всего стоит, ибо ведь не у всех и не во всякое время ценят одно и то же. Но они покупают его только вынутым из золота, без оправы, и не раньше, чем продавец поклянется и заверит, что жемчуг и камень настоящие: так они тревожатся, чтобы не обманули их зрение поддельными вместо настоящих. ^42*Но почему тебе будет меньше радости от поддельного камня, чем от настоящего, если твой глаз их не различает? Честное слово, оба они должны быть тебе так же дороги, как и слепцу.

И те. которые хранят излишние богатства, нисколько не пользуясь всей грудой²⁸⁶, но только наслаждаясь созерцанием ее, — получают они настоящее удовольствие или скорее тешат себя ложным удовольствием? Или же те, кто, страдая противоположным пороком, прячет золото, которым никогда не воспользуется и которое, возможно, никогда более не увидит? Боясь, как бы не потерять, они его теряют. Ибо разве это не так, если, лишив себя, а может быть, и всех смертных пользования золотом, ты предаешь его земле? Однако, зарыв сокровище, ты, ^43* успокоившись, ликуешь от радости. Если же кто-нибудь украдет его, и ты, не зная о краже, через десять лет умрешь, то все это десятилетие, которое ты прожил после того, как деньги утащили, какое тебе было дело до того, своровали их или же они целы?

^41* Наиглупейшее удовольствие от драгоценных камней

^42* Людской суд наделяет камни ценностью, и он же лишает их ее

^43* Предположение удивительное и весьма удачное

^44* К этим столь нелепым утехам утопийцы добавляют игру в кости²⁸⁷ (об этом безумстве они знают по слуху, а не из опыта), кроме того, ^45* охоту и птицеловство ²⁸⁸. Они спрашивают, в чем заключается удовольствие бросать кости на доску. Ты делал это столько раз, что если и было в этом какое-нибудь удовольствие, то от частого повторения мог бы насытиться. Или какая может быть сладость в слушании того, как лают и воют собаки? Скорее уж отвращение. Или чувство удовольствия больше, когда собака гонится за зайцем, чем когда собака — за собакой? Ведь в обоих случаях происходит одно и то же — бегут, если радует тебя бег.

Если притягивает тебя надежда на убийство, ожидание травли, которая произойдет на твоих глазах, то вид того, как собака раздирает зайчонка, слабого — более сильный, трусливого и робкого — свирепый, наконец, невинного — жестокий, вид этого скорее должен вызывать сострадание. Поэтому все это занятие охотой как дело, не достойное свободных людей, утопийцы перебросили мясникам (выше мы уже сказали, ^46* что это ремесло возложено у них на рабов). Утопийцы полагают, что охота — это самая низкая часть дела мясников, прочие части этого занятия почетнее и полезнее, поскольку они гораздо более выгодны и губят животных только в силу необходимости; охотник же ищет в убийстве и травле несчастного зверька исключительно только удовольствие. Утопийцы считают, что неодолимое желание видеть смерть, хотя бы даже зверей, возникает от жестокости души или при постоянном испытывании этого свирепого удовольствия, что в конце концов приводит к ожесточению.

^46* Этим и ныне занимаются высшие существа при королевских дворах

Несмотря на то что это и все такого рода вещи, а. их неисчислимое множество, обычно люди считают удовольствием, утопийцы, однако, разумеется, полагают, что так как по природе²⁸⁹в этом нет ничего приятного, то к истинному удовольствию это не имеет никакого отношения. Ибо то, что в общем это наполняет чувства приятностью (это люди и принимают за удовольствие), нисколько не понуждает утопийцев отступиться от своего мнения²⁹⁰. Ибо причина этого не в природе самого дела, а в извращенной привычке людей. Из-за этого порока получается, что горькое люди принимают за сладкое. ^47* Подобно тому, как беременные женщины по испорченному своему вкусу полагают, что смола и сало слаще меда. Ничье, однако, суждение, искаженное болезнью или привычкой, не может изменить ни природу других вещей, ни природу удовольствия.

^48*Утопийцы считают, что существуют различные виды удовольствий, которые они и признают истинными. Одними они наделяют дух, другими — тело. Духу они приписывают понимание и ту сладость, которую порождает созерцание истины²⁹¹. Сюда же относится приятная память о хорошо прожитой жизни и несомненная надежда²⁹² на будущее благо.

Телесные удовольствия они делят на два рода, из которых первый тот, который наполняет чувство заметной приятностью, что бывает при восстановлении тех частей, которые исчерпал пребывающий внутри нас жар. И это возмеща-^49* ется едой и питьем; другой род удовольствия — в удалении того, чем тело переполнено в избытке. Это случается, когда мы очищаем утробу испражнениями, когда прилагаются усилия для рождения детей или когда, потирая и почесывая, мы успокаиваем зуд какой-нибудь части тела.

Иногда же удовольствие возникает, не давая того, что желают наши члены, не избавляет их от страдания; однако это удовольствие щекочет и трогает наши чувства, привлекает к себе какой-то скрытой силой, но заметным действием. Такое удовольствие люди получают от музыки.

Другой род телесного удовольствия, считают они, тот, который заключается в спокойном и безмятежном состоянии тела²⁹³, то есть у ^50* каждого это, конечно, здоровье, не испорченное никакой болезнью. Действительно, если человека не одолевает никакое страдание, то здоровье радует само по себе, даже если и не присутствует здесь никакое удовольствие, полученное извне. Хотя это менее заметно и менее дает чувству, чем ненасытимое желание есть и пить, однако тем не менее многие считают, что здоровье — величайшее удовольствие; почти все утопийцы полагают, что это — великое удовольствие, а также как бы основание и опора²⁹⁴всего, что только могут дать спокойные и желанные условия жизни; когда же нет здоровья, то не остается совсем никакого места для какого бы то ни было удовольствия²⁹⁵. Ибо отсутствие боли, если при этом нет здоровья, они называют скорее оцепенением, а не удовольствием.

Уже давно утопийцы после усердного обсуждения отвергли мнение тех, кто не считал, что надобно видеть удовольствие в прочном и нерушимом здоровье; они говорили, что если это удовольствие существует, то его можно почувствовать только разве при каком-нибудь движении извне²⁹⁶. Ныне же, напротив, почти все утопийцы сошлись на том, что з доровье для удовольствия важнее всего²⁹⁷. Они говорят, что если болезни присуще страдание, которое столь же непримиримо враждебно удовольствию, сколь, наоборот, болезнь враждебна здоровью, то почему в свой черед нерушимое здоровье не может содержать в себе удовольствия? Они полагают, что здесь совсем не важно сказать, является ли болезнь страданием или страдание присуще болезни — в обоих случаях получается одно и то же. Ведь если здоровье и есть само удовольствие или если оно необходимым образом порождает удовольствие, как огонь создает жар, то, конечно, в обоих случаях получается, что удовольствие не может отсутствовать у тех, кто обладает крепким здоровьем.

Кроме того, утопийцы говорят: что иное происходит во время нашей еды, как не борьба здоровья, которое начинает ухудшаться, против голода? (При этом пища здесь — соратник по оружию.) Пока здоровье в этой борьбе понемногу становится крепче, этот успех доводит до обычной силы удовольствие, которое так нас ободряет. Неужели здоровье, которое веселит борьба, не станет радоваться, одержав победу? Разве оно оцепенеет, счастливо обретя прежнюю силу, которой одной только оно и домогалось на протяжении всей борьбы? Разве не познает оно своих благ, не оценит их? Ибо утопийцы думают, что высказывание, будто здоровье нельзя почувствовать, очень далеко от истины. Кто, спрашивают они, бодрствуя, не чувствует себя здоровым, если он и впрямь здоров? На кого оцепенение или летаргия действуют так, что он не признает, сколь сладостно и приятно ему здоровье? И что есть сладость, как не иное название удовольствия?

Духовные удовольствия утопийцы ценят более²⁹⁸ (они считают их первыми и самыми главными). Важнейшая часть их, полагают они, происходит из упражнений в добродетели и из сознания благой жизни²⁹⁹. Из тех удовольствий, которые доставляет тело, пальму первенства они отдают здоровью. Ибо к радостям еды, питья — всего, что только может таким образом порадовать, полагают они, надобно стремиться, но только для здоровья³⁰⁰. Ибо все это приятно не само по себе, но оттого, что оно противостоит тайком подкрадывающемуся недугу. Как мудрецу более приличествует избегать болезней, чем желать иметь от них снадобья, скорее надобно прогонять страдания, чем искать облегчения от них, так и утопийцы думают, что предпочтительнее не нуждаться в удовольствиях такого рода, чем утешаться ими.

Если кто-нибудь полагает, что он испытывает подобное блаженство, то ему необходимо признать, что он лишь тогда обретает наибольшее счастье, когда выпадает ему на долю проводить жизнь в постоянном голоде, жажде, зуде, еде, питии, чесании ³⁰¹ и потираний. Кто, однако, не видит, что такая жизнь не только отвратительна, но и жалка? Конечно, эти удовольствия как наименее подлинные, изо всех самые низкие, и они никогда не появляются иначе, как вкупе с противоположными страданиями. Ибо с удовольствием от еды связан голод, да и не в равной мере. Ибо страдание как сильнее, так и продолжительнее. Возникает оно прежде удовольствия и не исчезает до той поры, пока не умрет вместе с ним и удовольствие.

Так вот утопийцы полагают, что подобного рода удовольствия не надобно высоко ставить, если только не вынудит к ним необходимость³⁰². Однако утопийцы радуются им и с благодарностью признают милость матери-природы, которая с наинежнейшей сладостью склоняет свое потомство даже к тому, что надобно делать по необходимости и постоянно. Ведь с каким отвращением пришлось бы жить, если как и прочие хвори, которые беспокоят нас реже, так и ежедневные недомогания из-за голода и жажды надобно было бы нам прогонять ядами и горькими снадобьями?

Утопийцы охотно сохраняют красоту, силу, проворство — эти особые и приятные дары природы. Более того, те удовольствия, которые воспринимаются с помощью ушей, глаз, носа, которые природа пожелала дать человеку как его свойства и особенности³⁰³ (ибо нет другого рода живых существ, которых трогает вид и красота мира или же волнуют запахи — у прочих это бывает только разве для того, чтобы распознать пищу³⁰⁴; и не ведают они отличия созвучных друг с другом или разных звуков), — все это, говорю я, утопийцы признают за некую приятную приправу жизни. Во всем этом у них есть такое ограничение: меньшее удовольствие не должно мешать большему, а также порождать когда-нибудь страдание, которое — они считают — неизбежно наступит, если удовольствие бесчестно.

И они полагают, что презирать красоту, ослаблять силы, обращать проворство в лень, истощать тело постами, причинять вред здоровью и отвергать прочие благодеяния природы в высшей степени безумно, жестоко по отношению к себе и чрезвычайно неблагодарно по отношению к природе. Это значит отвергать свои обязательства перед ней, отклонять все ее дары. Разве только кто-нибудь, пренебрегая своими выгодами, станет более пылко печься о других людях и об обществе, ожидая взамен этого своего труда от Бога большего удовольствия.

В ином случае это значит сокрушать самого себя из-за пустого призрака добродетели безо всякой пользы для кого-либо или для того, чтобы быть в силах менее тягостно переносить беды, которые, возможно, никогда не произойдут.

Таково их суждение о добродетели и ^51* удовольствии. Они верят, что если религия, ниспосланная с небес, не внушит человеку чего-либо более святого, то с помощью человеческого разума нельзя выискать ничего более верного. Разбирать, правильно они об этом думают или нет, нам не дозволяет время, да и нет в этом необходимости. Ведь мы взялись только рассказать об их устоях, а не защищать их.

Впрочем, я точно убежден, что какими бы ни ^52*были их уложения, нигде больше нет лучшего народа, нигде нет более счастливого государства. Телом они проворны и крепки, сил у них больше, чем можно ожидать, судя по их росту, хотя и он, однако же, не маленький. Несмотря на то что земля у них не везде плодородна и климат недостаточно здоров, против плохой погоды они укрепляют себя умеренностью в пище, поля же исцеляют трудолюбием. Так что ни у какого другого народа нет большего плодородия и приплода скота, нет людей, более сильных, подверженных меньшему числу болезней. Ты можешь там наблюдать не только то, что обычно тщательно выполняют земледельцы, когда земле, плохой от природы, помогают они своим искусством и трудом, но увидишь, что люди вручную выкорчевывают лес в одном месте и насаждают его в другом. При этом их заботит не плодородие, а удобство перевозки: чтобы дрова были ближе к морю, рекам или же к самим городам. Ведь по земле на большое расстояние проще доставлять хлеб, чем дрова. Народ легкий и веселый, затейливый, любящий досуг³⁰⁵, а когда это необходимо, достаточно привычный к труду. Впрочем, в иных отношениях они не слишком стремительны. Зато в умственных занятиях неутомимы.

^53* Когда они услыхали от нас о греческой литературе и науках³⁰⁶ (ибо в латинской³⁰⁷, казалось им, не было ничего, заслуживающего большого одобрения, за исключением истории и поэтов), удивительно, с каким рвением пожелали они, чтоб дозволили им это изучать в нашем истолковании. Поэтому мы начали читать скорее для ^54* того, чтобы не казалось, будто мы отказываемся от работы, чем надеясь на какой-либо успех. Но как только мы немного продвинулись, так их усердие тотчас показало, что нам не предстоит тратить свое усердие впустую. Они принялись весьма легко изображать буквы и очень ловко произносить слова, весьма быстро запоминать их, стали так верно переводить, что нам это казалось чудом. Если только не считать, что большая часть тех, кто принялся за учение, воспылали к нему не только по одной своей воле, но и по приказу сената. Это были люди из числа учеников редкостных дарований и зрелого ^55*возраста.

⁵⁵* Еще и теперь наукам посвящают себя чурбаны и дубины, а замечательно одаренные умы пропадают в удовольствиях

Поэтому менее чем через три года в языке не осталось для них ничего трудного; они стремились узнать и беспрепятственно читали хороших писателей, если только не мешали этому погрешности в книге³⁰⁸. Я, право, также предполагаю, что они легко овладели этой наукой оттого, что она им несколько сродни. Ибо я подозреваю, что этот народ ведет свое происхождение от греков: потому что их язык, в прочем почти персидский, хранит некоторые следы греческого в названиях городов и должностных лиц. Я привез им многие сочинения Платона, еще больше Аристотеля, а также книгу Теофраста³⁰⁹о растениях — жаль, что она в очень многих местах была испорчена. (Собираясь в плавание в четвертый раз, я взял на корабль вместо товаров довольно большой тюк книг, потому что твердо решил лучше не возвратиться никогда, чем возвратиться скоро.) Пока мы плыли, книга Теофраста, оставленная по нерадивости, попалась церопитеку³¹⁰, который, веселясь и играя, вырвал из разных мест несколько страниц и разодрал их. Из тех, кто писал грамматики, у них есть только Ласкарис³¹¹, ибо Федора³¹² я с собой не привозил, так же как не взял я ни одного словаря, кроме Гесихия и Диоскорида³¹³. Утопийцы очень любят книжечки Плутарха³¹⁴, увлекают их также насмешки и шутки Лукиана³¹⁵. Из поэтов у них есть Аристофан³¹⁶, Гомер³¹⁷, а также Еврипид, затем Софокл³¹⁸, напечатанный Альдовым минускулом³¹⁹. Из историков³²⁰ — Фукидид³²¹ и Геродот³²², есть и Героиан³²³. Более того, из книг по медицине мои сотоварищ Триций Апинат³²⁴ привез с собой несколько небольших сочинений Гиппократа³²⁵ и ^56* «Малое искусство» Галена³²⁶. Эти книги у них в большой цене. Несмотря на то что изо всех народов утопийцы нуждаются в медицине³²⁷ менее всего, нигде, однако, не пребывает она в большем почете³²⁸, хотя бы по той причине, что знание ее они числят среди прекраснейших и полезнейших сторон философии. Когда с помощью этой философии исследуют они тайны ⁵⁷* природы³²⁹, им кажется, что они не только получают удовольствие, но и входят в величайшую милость ее Творца и Создателя. Они полагают, что по обыкновению прочих мастеров Он выложил устройство мира сего перед человеком для рассмотрения и созерцания (одного только человека Он и. создал способным к этому). Потому Ему милее радивый и внимательный наблюдатель, ревнитель Его творений, чем тот, кто, наподобие животного, слабого умом, глупо и тупо пренебрегает столь великим и необыкновенным зрелищем.

Оттого умы утопийцев, изощренные в науках, удивительно способны к изобретению искусств, которые сколько-нибудь помогают сделать жизнь удобнее и лучше. Однако двумя вещами они обязаны нам: книгопечатанием и изготовлением бумаги³³⁰; хотя этим — не только нам, но в большой мере также и себе. Ибо когда показали мы им буквы, напечатанные Альдом в бумажных книгах, и рассказали о том, из чего изготавливается бумага, о возможности печатать буквы, то могли мы не более, чем поведать обо всем этом, потому что никто из нас не знал толка ни в том, ни в другом. Они тотчас сами весьма сообразительно догадались, в чем дело. Прежде они писали только на пергаменте, на коре и папирусе, а теперь попробовали изготовлять бумагу и печатать буквы. Сначала это не очень им удавалось, но после весьма усердных занятий, вскоре они успели и в том, и в другом деле и добились того, что, будь у них греческие книги, в копиях недостатка не было бы. И ныне имеется у них не более того, что я упомянул, но, печатая книги, они распространили то, что у них есть, во многих тысячах копий.

Они доброжелательно принимают каждого, кто приезжает к ним посмотреть, если отмечен он каким-нибудь даром или же знанием многих земель, которое приобрел во многих странствованиях (поэтому им было приятно, что мы туда приплыли). Ибо они охотно слушают, что делается повсюду на земле. Впрочем, ради торговли причаливают к ним не очень часто. Ведь что к ним привозить, кроме железа, золота или серебра, которые каждый предпочитает получить от них! То, что надобно от них вывозить, они считают разумнее вывозить самим, чем давать это делать другим. Они полагают, что так они лучше узнают другие народы, живущие вокруг них, и не забудут своего навыка и умения в мореплавании.

О рабах

^* Рабами они не считают ни захваченных в войне (кроме тех, кого они сами взяли в бою), ни детей рабов, ни, наконец, никого из пребывающих в рабстве у других народов, кого могут они купить. Но они обращают в рабство тех, кто у них допустит позорный поступок, или же тех, кто в чужих городах осужден на казнь за совершенное им злодеяние (такого рода люди встречаются весьма часто). Многих из них иногда они приобретают по дешевой цене, чаще же получают их даром. Эти рабы не только постоянно пребывают в работе, но и находятся в цепях. Со своими согражданами-рабами утопийцы обходятся суровее³³¹, оттого что, они полагают, те заслужили худшей участи, так как, прекрасно воспитанные, отменным образом были они обучены добродетели, однако не смогли удержаться от преступления.

Иной род рабов, когда какой-нибудь трудолюбивый и бедный работник из другой страны своей волей решается идти к ним в услужение. С такими они обходятся хорошо и не менее мягко, чем с гражданами, разве что работы дают немного больше, оттого что те к ней привыкли. Когда такой раб пожелает уехать (это случается нечасто), его не удерживают против воли, но и не отпускают ни с чем.

^2* О больных, как я сказал, они пекутся с великим усердием и не пренебрегают ничем, чтобы вернуть им здоровье лекарствами или же пищей. Более того, страдающих неисцелимым недугом они утешают, сидя около них, разговаривая, принося им какие только могут облегчения. Впрочем, если недуг не только не излечим, но, напротив, постоянно мучает и терзает больного, тогда священники и должностные лица убеждают человека, что, поскольку он не может справиться ни с какими жизненными обязанностями, в тягость другим, тяжел самому себе и уже находится по ту сторону от своей собственной смерти, ^3* надобно ему решиться не кормить долее свою беду и погибель и умереть, если только он уверен, что жизнь для него — мучение. Более того, утешившись доброй надеждой, да освободит он себя сам от этой горестной жизни, как от тюрьмы и жестокости, или дозволит своей волей другим исторгнуть себя из нее. Этот поступок будет разумным, оттого что он собирается прервать своей смертью не удобства, а пытку. Оттого что, делая так, он последует в этом деле советам священников, то есть толкователей воли Божией, и поступит благочестиво и свято. Те, кого они убедят в этом, кончают жизнь по своей воле в голоде или же, усыпленные, отходят, не чувствуя смерти. Против воли утопиицы никого не убивают и ничуть не уменьшают своих забот о таком человеке. Они уверены, что уйти из жизни подобным образом почетно. В ином случае, если кто причинит себе смерть, и священникам, а также сенату не будет; доказана ее причина, то его не удостаивают ни

земли, ни огня, но позорно выбрасывают³³² в какое-нибудь болото без погребения. ^4*Женщина выходит замуж не ранее восемнадцати лет. Мужчина — не прежде, чем ему исполнится на четыре года больше. Если мужчина или женщина до супружества³³³ будут соединены тайной страстью, его и ее тяжко наказывают. Таким вообще запрещается супружество, если только правитель милостью своей не отпустит им вину. Однако отец и мать семейства, в котором был допущен проступок, подвергаются великому бесчестию, оттого что они, наблюдая, небрежно исполняли свой долг. Это злодеяние утопийцы карают так сурово, потому что заботятся о будущем; если же не удерживать людей от случайного сожительства, то в супружестве редко укореняется любовь, а ведь надобно будет всю жизнь провести с одним человеком и, сверх того, придется переносить все тяготы, которые это с собою несет.

^5* Далее, при выборе супруга они сурово и строго соблюдают, как нам показалось, наинелепейший и весьма смешной обряд³³⁴. Женщину, будь то девица или вдова, почтенная и уважаемая матрона показывает жениху голой, и какой-либо добропорядочный мужчина ставит в свой черед перед девушкой голого жениха. Когда мы, смеясь, не одобрили этого обычая как нелепость, утопийцы, напротив, выразили удивление редкостной глупостью всех прочих народов, которые при покупке жеребенка, когда дело идет о небольшой трате денег, бывают столь осторожны, что, хотя он и так почти голый, они отказываются его приобрести, пока не снимут с него седло и не стащат всю сбрую, чтобы не затаилась под этими покрышками какая-нибудь язва. При выборе супруги, от чего на всю жизнь человек получит удовольствие или же отвращение, поступают они столь небрежно, что, обволакивая все остальное тело одеждами, всю женщину оценивают по пространству едва лишь одной ладони (ибо, кроме лица, ничего не видно) и женятся не без великой для себя опасности сделать свою жизнь несчастной (если что-нибудь позже произойдет). Ибо не все столь мудры, чтобы смотреть на один только нрав; даже сами мудрецы в супружестве соединяют с духовными добродетелями некоторую долю телесных достоинств. Короче говоря, под этими накидками может скрываться весьма гадкое уродство, которое сможет целиком отвратить душу от жены, когда от нее .уже совершенно нельзя будет отделаться. Если какое-нибудь уродство приключится случайно после вступления в брак, то каждому необходимо нести свой жребий, однако, дабы не попался кто-нибудь в ловушку прежде этого, надобно оградить себя законами. Заботиться об этом следует с весьма большим усердием, оттого что в этих частях света только утопийцы ^6* довольствуются одной женой³³⁵. Брак там расторгается нечасто и не иначе, чем смертью³³⁶; исключением служит прелюбодеяние и случай, Когда невозможно снести тяжелый нрав. Оскорбленной стороне сенат дает право переменить жену или мужа. Оставшийся все время влачит жизнь позорную, а также безбрачную. В противном случае, против воли жены, если нет на ней никакой вины — за исключением того, что появился у нее какой-то телесный изъян, — ее нельзя отвергать. Ибо они полагают жестоким покидать кого-либо тогда, когда он более всего нуждается в утешении, и думают, что это же будет неверной и слабой защитой в старости, так как старость приносит болезни и сама есть болезнь.

^5* Это хотя и не слишком стыдливо, зато предусмотрительно

Впрочем, если нравы супругов недостаточно схожи между собой³³⁷, то, после того как обе стороны найдут себе тех, с кем надеются прожить слаще, иногда бывает, что они по обоюдной воле расстаются и вступают в новый брак. Однако не без согласия сената, который не допускает разводов до того, как члены его совместно со своими женами не разберут дела со всей тщательностью. Да и тогда нелегко. Оттого что утопийцы знают, что доступная, легкая надежда на новый брак менее всего полезна для укрепления супружеской любви.

Осквернителей брака наказывают тяжелейшим рабством, и если обе стороны состояли в браке, то претерпевшие обиду (если только они этого желают), отвергнув совершившего прелюбодеяние, сочетаются браком между собой или же с кем захотят. Но если один из оскорбленных сохраняет любовь к весьма мало достойному супругу, то закон не препятствует при желании сопровождать осужденного на рабство; и тогда случается, что раскаяние одного и послушное усердие другого, вызвав сострадание правителя, возвращает виновному свободу. Впрочем, вторичное преступление карается уже смертью. ^7*

За остальные злодеяния никакой закон не предписывает никакого определенного наказания, но когда совершается какой-нибудь жестокий и непростительный поступок, то кару определяет сенат. Жен учат мужья, родители — детей, если только не допустят они такой большой вины, за которую положено там карать прилюдно. Почти все особо тяжкие преступления караются обычно осуждением на рабство. Утопийцы полагают, что в этом не меньше страха для преступников и больше выгоды для государства, чем если бы стали они торопиться убить виновных и сразу от них избавиться. Ибо своим трудом они принесут больше пользы, чем своей смертью, а их пример на более долгий срок отвратит других от подобного злодейства. Если же и при таком обхождении они примутся снова бунтовать и брыкаться, то их, наконец, убивают как свирепых зверей, которых ни тюрьма не может унять, ни цепь. Но для терпеливых не вся надежда насовсем потеряна: если уймутся они от долгого страдания и выкажут раскаяние, которое подтвердит, что прегрешение печалит их более, чем наказание, то иногда прерогатива правителя, а иногда голосование народа смягчает их рабство или же прекращает его.

Склонять к распутству ничуть не менее опасно, ^8*чем распутничать. И вообще во всяком злодеянии определенную преднамеренную попытку утопийцы приравнивают к преступлению³³⁸. То, что преступление не свершилось, полагают они, нисколько не должно помочь тому, кто не противился, чтобы оно свершилось.

^9* Шутов они считают забавой. Наносить им обиды — великое нечестие, а получать удовольствие от их глупости утопийцы не запрещают. Они думают, что это весьма благотворно для самих шутов. Если кто-нибудь настолько суров и печален, что его не смешит никакой поступок и никакое слово, то утопийцы уверены: такому человеку не надобно поручать заботу о шуте; опасаются, что нельзя ждать достаточно снисходительного присмотра от того, кому от этого не будет никакой пользы и никакой радости (доставлять ее — единственный дар шута). Насмехаться над безобразием и уродством они считают позорным и безобразным не для того, над кем смеются, а для насмешника, оттого что глупо укорять кого-нибудь в недостатке, избежать которого был он не властен.

^10* Подобно тому, как они думают, что естественной красотой пренебрегают от лени и вялости, так, по их мнению, помощи от румян ищут из-за позорной надменности. Ибо они знают по собственному опыту, что никакой красотой своего вида жена не приобретет расположение мужа так, как сделает она это нравом своим и скромностью. Ибо, подобно тому, как некоторых увлекает одна только красота, так удержать при себе можно только лишь добродетелью и послушанием.

Утопийцы отвращают от злодеяний не только ^11*страхом наказания, но и почестями, которые видны всем, они призывают к добродетелям. Мужам, которые знамениты своими особыми заслугами перед государством, в добрую память об их подвигах и для того, чтобы вместе с тем слава собственных их предков подстрекала и побуждала потомков к добродетелям, утопийцы воздвигают на площади статуи³³⁹.

Кто хочет обманом получить какую-нибудь ^12*должность, лишается надежды на любую. Живут утопийцы в любви, оттого что должностные лица не надменны и не страшны; их называют отцами, они себя так и держат. К ним относятся ^13*как подобает: почет оказывают добровольно, а не исторгают его насильно. Даже сам правитель отличается не одеянием или короной, а тем, ^14*что носит он пучок колосьев, подобно тому, как знак первосвященника — это восковая свеча, которую несут перед ним.

Законов у них весьма мало. Ведь людям с такими установлениями достаточно самых малочисленных законов³⁴⁰. Они даже особенно не одобряют другие народы за то, что тем не хвастает бесконечных томов законов и их толкований. Сами же они считают в высшей мере несправедливым связывать кого-либо такими законами, число которых превышает возможность их прочесть или которые столь темны, что их никто не может понять.

^11* Для того чтобы граждане исполняли свой долг, их надобно поощрять наградами

^12* Осуждение обманного получения должности

^16* Более того, утопийцы вовсе отвергают крючкотворов, которые разбирают дела хитроумно и толкуют законы изворотливо. Они считают правильным, когда каждый ведет свое дело сам и говорит судье то, что собирался рассказать защитнику. Так и тумана будет меньше, и легче будет разузнать истину. Пока станет говорить тот, кого никакой защитник не обучил притворству, судья умело взвесит частности и поможет более простодушным людям одолеть наветы хитрецов. Это трудно соблюдать другим народам, имеющим груду чрезвычайно запутанных законов. Впрочем, у утопийцев в законах разбирается каждый. Ибо, как я сказал, законов весьма немного. Кроме того, чем проще толкование закона, тем более справедливым они его считают. Ибо, они говорят, все законы издаются только для того, чтобы напомнить каждому его долг. Более тонкое толкование вразумляет весьма немногих (ибо немногие смогут его понять), меж тем как более простой и ясный смысл законов ясен всем. С другой стороны, что касается простого народа, которого больше всего и который более всего нуждается в научении, то ему все равно: не издашь ты закона вовсе или, издав, истолкуешь его так, что до смысла его можно будет докопаться разве что с помощью великого ума и долгих рассуждений. До этих изысканий не сможет добраться незатейливый ум простого люда, да и не хватит ему для этого жизни, занятой добыванием пропитания.

Привлеченные этими их добродетелями, соседние народы, которые свободны и живут по своей воле (ибо многих из них сами утопийцы уже давно освободили от тирании), просят себе у них должностных лиц: одних — каждый год, других — на пятилетку. Когда кончится срок, их с почетом и хвалою отправляют назад и опять привозят с собой на родину новых. Конечно, эти народы прекрасно и весьма поучительно пекутся о своем государстве. Если благополучие его и погибель зависят от нравов должностных лиц, то можно ли выбрать кого-нибудь разумнее тех, которых нельзя отвратить от чести ни за какую мзду? (Ибо это бесполезно, оттого что в скором времени утопийцам надлежит вернуться назад.) Гражданам должностные лица незнакомы, и они не могут стать на чью-нибудь сторону по злому пристрастию своему или вражде. Как только заведутся в судах эти два бедствия — лицеприятие и алчность, тотчас же разрушают они всякую справедливость — главнейшую опору государства. Те народы, которые просят утопийцев управлять ими, они зовут союзниками, прочих, кого они одаривают благодеяниями, называют друзьями.

Утопийцы не заключают ни с одним народом ^17*договоров, в которые прочие народы столько раз вступают друг с другом, нарушают их и. возобновляют. Ибо к чему договор, говорят утопийцы, как будто природа недостаточно связывает крепко человека с человеком? Думаешь, тот, кто пренебрегает такой связью, станет сколько-нибудь печься о верности словам?

К этому мнению они склоняются преимущественно потому, что в тех краях договоры и союзы правителей обыкновенно соблюдаются с невеликой честностью. В Европе, однако же, особенно в тех частях, которыми завладела христианская вера и религия, величие договоров свято и нерушимо отчасти из-за справедливости и доброты правителей, отчасти же из-за почтения и страха перед верховными понтификами, которые как сами не берут на себя, ничего такого, что не исполнят самым тщательным образом, так и всем прочим правителям велят всячески держаться своих обещаний³⁴¹; отвращающихся от этого они наставляют пасторским порицанием и строгостью. Утопийцы вполне заслуженно считают величайшим позором отсутствие верности договорам, особенно у тех людей, которые зовутся верными.

Но в том новом мире, который экватор отделяет от этого нашего мира едва ли столь сильно расстоянием, сколь иной жизнью и нравами, договорам нет никакого доверия. Чем более многочисленными и священными церемониями они опутаны, тем скорее они расторгаются. Нетрудно найти изъян в словах, которые умышленно записываются столь хитро, что никогда нельзя их связать настолько крепкими узами, чтобы нельзя было увернуться или увильнуть как от самого договора, так и от верности ему. Если бы такую уловку или скорее обман и хитрость случайно обнаружили в сделке частных лиц, то с великой надменностью стали бы кричать, что это — святотатство, достойнее виселицы. Конечно, давшие правителям такой совет еще и похваляются, что это их рук дело.

И получается, что справедливость оказывается не чем иным, как всего, лишь плебейской, низкой доблестью, которая отстоит от королевского величия весьма далеко. Или же существуют по крайней мере две справедливости, из которых одна приличествует простому народу и ходит пешком, ползает по земле, не смея перескочить через забор, скованная со всех сторон многими цепями; и другая — доблесть правителей, которая величественней, чем народная, а также и гораздо свободнее ее, оттого что для нее не существует ничего недозволенного, за исключением того, что не угодно ей самой.

Как я сказал, эти нравы правителей, так плохо соблюдающих договоры, полагаю я, и служат причиной того, что утопийцы не заключают новых договоров: если бы они жили здесь, возможно, они изменили бы свое мнение. Хотя им кажется, что, даже если бы договоры и соблюдались наилучшим образом, плохо, что вообще укоренился обычай их заключать. Из-за этого выходит, что народ, отделенный от другого народа небольшим расстоянием³⁴², только холмом или же ручьем, думает, что он' не связан с ним по природе никаким союзом. Эти народы полагают, что они родились врагами и неприятелями и по справедливости губят друг друга, если только не мешают этому договоры. Более того, заключив их, они не объединяются в дружбе, но оставляют за собой свободу грабить, поскольку по недомыслию при записи договора в его условия не было внесено ничего такого, что с достаточной предусмотрительностью могло бы этому помешать. Утопийцы же думают, напротив, что никого не надобно считать врагом, если только он не причинил никакой обиды. Вместо договора должно быть братство по природе³⁴³, оно будет лучше и крепче связывать людей по духу, чем условия соглашений; оно свяжет их не словами.

О военном деле

Воина утопийцам в высшей степени отвратительна как дело поистине зверское, хотя никому из зверей не присуща она с таким постоянством, как человеку. Вопреки обыкновению почти всех народов, для утопийцев нет ничего бесславнее славы, добытой на войне. Тем не менее они в назначенные дни усердно занимаются военными упражнениями; и не только мужчины, но и женщины³⁴⁴, дабы не оказаться не способными к войне, когда случится в этом необходимость. Однако они не затевают войну зря³⁴⁵, а разве только когда или сами защищают свои пределы, или же прогоняют врагов, или когда они жалеют какой-нибудь народ, угнетенный тиранией, — тогда своими силами они освобождают их от ига тирана и от рабства (это они делают из-за человечности).

Впрочем, помощь друзьям они посылают не всегда для того, чтобы защитить их, но иногда также, чтобы отплатить за нанесенные обиды, а также отомстить за них. Они так поступают, только если до этого, когда еще не началась война, их об этом попросили; и нападают они на зачинщиков распри, проверив дело, потребовав удовлетворения и не получив его³⁴⁶. На это они решаются не только всякий раз, когда враги, совершив набег, угоняют добычу, но действуют гораздо более жестоко, когда купцы дружественных народов под предлогом неблагоприятных законов или же пагубного искажения хороших законов, где бы то ни было, под видом справедливости подвергаются несправедливому обвинению.

Не иным было и возникновение той войны, которую незадолго до нашего времени утопийцы вели в защиту нефелогетов против алаополи-тов³⁴⁷.

Алаополиты под предлогом закона, так им самим казалось, отнеслись несправедливо к нефе-логетским купцам. Было ли то по праву или без права, но возмездием явилась весьма жестокая война, во время которой к собственным силам и ненависти обеих сторон добавили также свое рвение и средства близлежащие племена: так что одни из цветущих народов были расшатаны, а другие — сильно измучены. Зло рождало зло, и для алаополитов все кончилось их порабощением и сдачей, после которой они перешли под власть, нефелогетов (ведь утопийцы боролись не за самих себя). Когда же дела алаополитов процветали, никто не мог с ними сравниться.

С такой жестокостью утопийцы мстят даже за денежные обиды, причиненные их друзьям; за свои — не так. Если же их обманут и они лишатся имущества, однако при этом им не причинят телесного ущерба, то до тех пор, пока они не получат удовлетворения, утопийцы пребывают во гневе и воздерживаются от торговли с этим народом. Не оттого, что о своих гражданах они заботятся меньше, чем о союзниках, но, когда, однако, у тех отбирают деньги, утопийцы сносят это труднее, чем когда это случается со своими, потому что купцы их друзей теряют свои личные деньги, и для них тяжела рана утраты. У граждан Утопии гибнет только часть государственного добра: при этом такого, который в изобилии есть дома, даже как бы имеется излишек; в ином случае этого нельзя было бы вывозить из государства. Поэтому выходит, что урон ни для кого не чувствителен. Поэтому они считают, что мстить за ущерб смертью многих чрезмерно жестоко: ни в жизни своей, ни в пропитании никто из них не почувствовал неудобства от нанесенного ущерба.

Впрочем, если кого-нибудь из утопийцев противозаконно изувечат или же убьют, то, случилось ли это по воле государства или же частных лиц, разузнав дело через послов, утопийцы не успокоятся, пока не выдадут им виновных; иначе они объявляют войну. Выданных виновников карают смертью или рабством.

^* Кровавые победы вызывают у них не только досаду, но и стыд. Они полагают, что даже очень дорогие товары безрассудно покупать за чрезмерную цену. Если утопийцы побеждают и подавляют врагов искусством и хитростью, то весьма сильно этим похваляются, устраивают по этому поводу государственный триумф и воздвигают памятник, словно после отважного подвига. Ибо они хвастаются, что были мужественны и вели войну доблестно, что ни одно живое существо, кроме человека, не может побеждать таким образом, то есть силой ума³⁴⁸. Ибо, говорят они, медведи, львы, вепри, волки, собаки и прочие твари сражаются силой своего тела; большинство из них превосходит нас своей мощью и лютостью, однако они уступают всем нам умом и проницательностью.

Во время войны утопийцы заботятся, только об одном — добиться прежде всего того, после чего не надо было бы затевать войну. Если же обстоятельства не дозволяют им этого добиться, то они требуют от врагов весьма сурового наказания и полагают, что после этого страх отпугнет их отважиться на то же самое в будущем. Они определяют эти свои предполагаемые цели и поспешно к ним стремятся, однако прежде всего они заботятся о том, как избежать опасности, а не о том, как снискать себе хвалу и славу.

Поэтому тотчас после объявления войны они стараются тайно и в одно время развесить в самых видных местах неприятельской земли много листов, скрепленных утопийской государственной печатью. В этих листах они сулят огромные награды тому, кто убьет вражеского правителя³⁵⁰, меньшие, хотя тоже весьма великие, награды назначают они за каждую в отдельности голову тех людей, имена которых внесены в эти списки. Эти люди, считают утопийцы, следуют за самим правителем и являются виновниками возникновения раздора. Ту награду, которую они предопределяют дать убийце, удваивают тому, кто приведет к ним живым кого-либо из внесенных в списки. Также и самих внесенных в списки они приглашают действовать против сотоварищей, предлагая им плату и вдобавок безнаказанность.

Поэтому быстро получается так, что те держат на подозрении всех прочих смертных, друг друга, никому не доверяют полностью, пребывают в величайшем страхе и немалой опасности, не будучи никому верны. Ибо известно, что чрезвычайно часто случалось, как добрую часть внесенных в списки, и первым делом самого правителя, предавали те, на кого прежде возлагалась величайшая надежда. Столь легко подарки толкают на любое злодеяние; утопийцы же дают их безо всякой меры. Однако они помнят, к какой опасности они побуждают, и стараются величину риска возместить значительностью благодеяний. Поэтому также обещают они даровать в личную и постоянную собственность весьма доходное владение в наиболее безопасных местах, принадлежащих их друзьям; это они выполняют с превеликой надежностью.

Другие народы не одобряют этот обычай купли-продажи врагов, а считают это жестоким злодеянием души выродка, утопийцы же считают это для себя достохвальным, полагая, что люди, которые таким образом, вовсе безо всякого сражения, заканчивают самые большие войны, благоразумны. Они также называют человечными и милосердными тех, кто смертью немногих виновных искупает многочисленные жизни невинных (как своих, так и врагов), которые должны были бы погибнуть в сражении. Потому что большое количество врагов и простой народ утопийцы жалеют почти не менее своих граждан, зная, что они идут на войну не своей волей, а что их гонит безумие правителей. Если не получается таким образом, то утопийцы разбрасывают семена раздора³⁵¹, выращивают их, завлекая надеждой на власть брата правителя или же кого-нибудь из знати. Если ослабеют внутренние группировки, то они подбивают и направляют на врагов соседние народы, откапывая какую-нибудь старую статью договора³⁵², в которых у королей никогда нет недостатка.

Свои средства, предназначенные для войны, — деньги утопийцы дают щедро, граждан же — весьма скупо; настолько каждый им дорог, так они ценят друг друга, что никого из своих не хотят они променять на вражеского правителя. Но золото и серебро, оттого что хранят их только лишь для этой надобности, расходуют они без затруднений, тем более что, если даже истратят они все целиком, жизнь их от этого не станет менее удобной. Кроме богатств, которые хранятся у них дома, у них есть также огромные сокровища за границей, оттого что весьма многие народы, как сказал я раньше, у них в долгу. Так, посылают они на войну солдат, нанятых повсюду, особенно у заполетанцев³⁵³. Этот народ ^2* живет в пятистах милях от Утопии, на востоке; он страшен, груб, дик. Он предпочитает суровые леса и горы, которые его вскормили. Племя крепкое, привычное к жаре, холоду и труду, лишенное всяких радостей, не занимаясь земледелием, не заботясь ни о жилище, ни о платье, эти люди пекутся только лишь о скоте. По большей части заполетанцы живут охотой и грабежом. Рожденные для одной только войны, они усердно ищут возможности вести ее; найдя, с жадностью хватаются за нее и, выступив в большом количестве, задешево предлагают себя любому, кто ищет солдат. Знают они в жизни только одно искусство — то, которым добывается смерть.

^2* Народ, не слишком отличающийся от гельветов

Они отважно и с неподкупной верностью сражаются за тех, кому служат. Однако они не связывают себя никаким определенным сроком, но становятся на чью-либо сторону при условии, что на другой день готовы перейти к врагам, если те предложат им больше денег, а через день снова вернутся обратно, приглашенные за немного более высокую цену.

Редкая война начинается без того, чтобы в том и другом войске не насчитывалось бы изрядного числа заполетанцев. И каждый день случается, что люди, объединенные кровным родством, нанятые одной и той же стороной, живут вместе самым дружеским образом, а немного погодя, разойдясь в противоположные войска, сталкиваются как враги. Злобно, забыв о происхождении, не помня о дружбе, сражаются они друг с другом, и нет у них иной причины добиваться обоюдной погибели, кроме той, что наняли их за скудные деньжонки разные правители. Заполетанцы столь тщательно считают деньги, что, прибавив одну монету в день, их легко склонить перейти на другую сторону. Так быстро впитали они алчность, которая, однако, нисколько им не на пользу. Ибо то, что добывают они кровью, они тут же расходуют на роскошь, и притом весьма жалкую.

Этот народ воюет за утопийцев против кого угодно, оттого что утопийцы нанимают их и платят за их труд столько, сколько им не дают нигде в другом месте. Утопийцы ищут себе на потребу как хороших людей, так и весьма плохих для употребления их во зло. Когда требует того нужда, соблазненных великими посулами подвергают они величайшим опасностям, из которых очень многие чаще всего никогда не возвращаются за получением денег; оставшимся они с полной честностью выплачивают то, что посулили, дабы разжечь в них такую же отвагу. И утопийцы ничуть не озабочены тем, сколь многие из тех погибнут, полагая, что от рода человеческого заслужат они величайшую благодарность, если смогут очистить землю от всех этих отбросов, от этого безобразного и нечестивого народа.

Вслед за ними они используют войско тех, за кого они подняли оружие, потом вспомогательные отряды прочих друзей. В самом конце они присоединяют своих сограждан, из которых какого-нибудь мужа испытанной доблести они ставят во главе всего войска. Его замещают двое, но, пока он невредим, оба пребывают в положении частных лиц; если же его захватят в плен или убьют, то словно по наследству его заменяет один из двух, а этого — в зависимости от случая — третий³⁵⁴, чтобы опасность, в которую попал полководец, не привела в замешательство все войско, ибо военный жребий переменчив. В каждом городе производится набор тех, кто вызывается идти на войну добровольно. Ибо никого не гонят за границу служить против воли, оттого что утопийцы убеждены, что робкий от природы³⁵⁵ не только сам не выкажет никакой отваги, но и вселит страх в своих товарищей. Впрочем, если на отечество обрушится война, то такого рода малодушных, но здоровых людей помещают на корабли вперемежку с лучшими гражданами. Или же располагают их там и сям по стенам, откуда нельзя убежать. Таким образом, стыд перед своими, близость врага и лишение надежды на бегство подавляют в них страх, и крайняя необходимость часто порождает в них доблесть.

Однако никого из них не тянут воевать за границей против воли, и женщинам, желающим сопровождать мужей³⁵⁶ в военной службе, не только не препятствуют, но даже поощряют их в этом и подстрекают похвалами. Каждую из выступивших ставят в строи рядом с мужем . Потом каждую окружают дети, свойственники и родственники, дабы ближайшими помощниками были те, кого сама природа побуждает поддерживать друг друга. Величайший позор видят утопийцы в том, что жена возвращается без супруга, или в том, что сын приходит назад, потеряв отца. Поэтому получается, что если у утопийцев дошло до рукопашного боя и враги оказывают сопротивление, то долгое и мучительное сражение длится вплоть до взаимного уничтожения.

Утопийцы как раз прилагают все усилия к тому, чтобы не было необходимости сражаться им самим, и стараются закончить войну с помощью заменяющих их наемников; но когда невозможно избежать того, чтобы самим вступить в битву, то они сражаются столь же бесстрашно, сколь разумно они уклонялись от этого, пока было возможно. Они не обретают храбрости при первом натиске, но становятся сильнее постепенно, медленно и упорно; и когда окрепнут духом, то их легче уничтожить, чем повернуть вспять. Уверенность в том, что дома у каждого есть пища, а также отсутствие тревожной заботы и мысли о своем потомстве, ибо это беспокойство повсеместно губит благородные порывы, поднимают у них дух и создают презрение к поражению. К тому же знание военной науки доставляет им уверенность, и, наконец, верные суждения, которые внушены им с детства обучением и добрыми государственными установлениями, придают им храбрость. Поэтому они не ценят жизнь столь дешево, чтобы тратить ее попусту, но и не считают ее столь непомерно дорогой, чтобы жадно и позорно держаться за нее, когда честь повелевает им умереть.

В то время, когда повсюду кипит жесточайшая битва, ^3* отборнейшие юноши, давши клятву и обет, вызывают на бой вражеского полководца, бросаются на него открыто; устраивают засаду, наступают издали или вблизи, нападают длинным и непрерывным клином, в котором все время на место усталых воинов приходят неизнуренные. И редко случается (разве только удастся ему спастись бегством), чтобы не убили они этого полководца или чтобы не попал он живьем во власть врагов.

^3* Чтобы скорее закончить войну, лучше всего вызвать на бой вражеского полководца

Если утопийцы победят, то они прекращают резню, ибо бегущих они охотнее захватывают в плен, чем убивают. И никогда они не преследуют бегущих так, чтобы не было у них тем временем под знаменами хоть одного отряда, готового к бою; если остальное войско их побеждено, а победу одержал их последний отряд, то они скорей дозволят удрать всем врагам, чем допустят преследование бегущих, смешав свои ряды. Они помнят, как изменчив исход всего сражения: и с ними самими не раз случалось, что, после того как большая часть всего их войска была побеждена и сокрушена, а враги, кичась победой, повсеместно преследовали уходящих, небольшое число утопийцев, выстроенных для подкрепления и выжидающих случая, внезапно нападали на разбросанных и блуждающих врагов, которые пребывали в беспечности, почувствовав безопасность раньше времени. Верная и несомненная победа исторгалась из рук, и, наоборот, побежденные побеждали победителей.

Нелегко сказать, в чем утопийцы хитрей и осмотрительнее: в устройстве засад или в том, как их обойти. Ты считаешь, что они готовятся к бегству, когда они менее всего об этом помышляют; напротив, когда они принимают такое решение, ты полагаешь, что они менее всего об этом думают. Ибо если как раз они чувствуют, что уступают врагу числом или же расположением места, то ночью в молчании они снимают лагерь и ускользают, воспользовавшись какой-нибудь военной уловкой, или же незаметно отходят днем, соблюдая такой порядок, что при отступлении нападать на них еще опаснее, чем при наступлении.

Лагерь они тщательнейшим образом укрепляют очень глубоким и широким рвом; землю, которую выкапывают, они выбрасывают на внутреннюю сторону; для этой работы они не пользуются трудом наемных работников, это делается руками самих солдат; трудится все войско, за исключением тех, кто стоит на валу на страже на случай внезапности. Поэтому при усилиях столь многих людей большие и занимающие много места укрепления утопийцы заканчивают с невероятной быстротой.

Для отражения ударов они пользуются крепким оружием, ^4* удобным для какого угодно движения и ношения, так что даже при плавании они не чувствуют никакой тяжести. Ибо плавать в вооружении они привыкли с самого начала военного обучения³⁵⁸. Оружие для боя на расстоянии — стрелы, которые с чрезвычайной силой и меткостью бросают не только пешие, но и конные; в рукопашном бою они убивают насмерть не мечами, а топорами, их острием или тяжестью, рубя или же коля. Они с чрезвычайной ловкостью придумывают машины; сделав их, они тщательнейшим образом их прячут, дабы, обнаруженные раньше, чем потребует этого дело, не принесли они им больше насмешек, чем пользы. При устройстве машин более всего они пекутся о том, чтобы было их легко перевозить и удобно поворачивать.

^5* Перемирия, заключенные с врагами, утопийцы соблюдают столь свято, что не нарушают их, даже если их на это вызывают. Вражеской земли не опустошают, посевов не сжигают, более того, заботятся, насколько это возможно сделать, как бы не потоптать их ногами людей или лошадей, полагая, что посевы растут им на пользу., Никого из безоружных они не обижают, если только это не лазутчики. Сдавшиеся города оберегают и завоеванных не разоряют³⁵⁹, но убивают тех, кто противился сдаче, обращая прочих защитников в рабство. Никого из воевавших не трогают. Если утопийцы узнают, что кто-то советовал сдаться, то они уделяют таким людям какую-то долю из добра осужденных, остальное имущество дарят союзникам. Ибо никто из самих утопийцев никакой добычи не берет.

^6* Впрочем, закончив войну, издержки они налагают не на друзей, на которых потратились, а на побежденных; под этим предлогом они требуют денег, которые сохраняют на случай подобных войн, а также земельные владения немалой ценности, которые навсегда переходят к ним. Такого рода доходы они теперь имеют от многих народов: появившись по разным причинам, они возросли больше чем до семисот тысяч дукатов каждый; утопийцы отправляют в те земли некоторых своих граждан под титулом квесторов, чтобы те жили там богато и представляли собою знатных людей; однако еще много денег остается, и их вносят в казну, если не предпочтут их доверить тому же народу; утопийцы делают так до тех пор, пока не появится у них необходимость в деньгах, но едва ли когда случается, чтобы они потребовали назад все. Часть земельных владений они предназначают тем, кто по их собственному наущению берет на себя опасное дело, о котором я рассказал прежде. Если какой-нибудь правитель готовится покорить утопийцев, подняв на них оружие, тотчас же с большим войском устремляются они из своих пределов ему навстречу: ибо они не ведут на своей земле войну наудачу и никогда нет такой необходимости, которая принудила бы их допустить на свой остров чужие войска союзников.

О религиях утопийцев

Религии отличаются друг от друга не только на всем острове, но и в каждом городе. Одни почитают как Бога Солнце, другие — Луну, третьи — какое-нибудь из блуждающих светил. Есть такие, которые предполагают, что не просто бог, но даже величайший бог — это какой-то человек³⁶⁰, некогда отличившийся своею доблестью или славой. Но гораздо большая часть утопийцев — она же и намного более разумная — полагает, что совсем не те боги, а некое единое божество, вечное, неизмеримое, неизъяснимое, которое выше понимания человеческого рассудка, разлито по всему этому миру силой своей, а не огромностью. Его они называют родителем³⁶¹. Только на его счет они относят начала, рост, увеличение, изменения и концы всех вещей, никому, кроме него, не воздают они божеских почестей.

Даже и все прочие утопийцы, хотя они и верят по-разному, однако согласны с этими в том, что считают, будто есть единое высшее существо, которому люди обязаны и сотворением всего мира, и провидением. Все утопийцы вместе называют его на своем родном языке Митрой³⁶², но расходятся в том, что этот один и тот же бог у разных людей разный. Каждый признает, что, кем бы ни был тот, кого они считают высшим божеством, у него вообще одна и та же природа, и только его воле и величию по согласию всех народов приписывается верховная власть надо всем. Впрочем, понемногу у всех них это разнообразие в суевериях прекращается и появляется одна религия, которая, кажется, превосходит остальные своим смыслом. Несомненно, что прочие религии давно бы уже исчезли, если бы при неудаче, посланной судьбой кому-то в то время, когда он задумал переменить религию, его страх не истолковал бы, ему все так, что вышло это не случайно, а ниспослано небом, будто божество, культ которого он оставляет, мстит за нечестивый умысел против него.

А после того как они услышали от нас об имени Христовом, Его учении, образе жизни и чудесах, о не менее достойном удивления упорстве стольких мучеников, добровольно пролитая кровь которых за долгий срок и на большом пространстве привела на их путь столь многочисленные народы, ты не поверишь, с какой готовностью и они Его признали; они сделали это то ли по какому-то тайному Божиему научению, то ли оттого, что эта религия оказалась ближе всего к той ереси, которая у них сильнее всего; хотя, я думаю, немаловажно было то, что они ^*услыхали, что Христу нравилась общая жизнь Его учеников и что она до сих пор сохраняется в наиболее верных христианских общинах. И вот — по какой бы причине это ни случилось, немало утопийцев перешло в нашу религию и омылось святой водой.

Оттого, однако, что среди нас четверых, к сожалению, не было ни одного священника — ибо нас осталось всего столько, так как двое умерли, — утопийцы, хотя и были они посвящены во все таинства, не обрели тех, которые у нас свершают только священники. Впрочем, утопийцы понимают эти таинства и чрезвычайно к ним стремятся. Они даже усердно обсуждают между собой, не может ли кто-нибудь, избранный из их числа, получить сан священника без назначения к ним христианского епископа. Кажется, они на самом деле собирались избрать такого, но, когда я уезжал, еще не избрали.

Даже те, которые не соглашаются с христианской религией, никого, однако, не отпугивают

от нее и не нападают ни на кого из принявших ее. Только вот один из нас был наказан, когда я был там. Вскоре после обряда очищения он прилюдно рассуждал о христианской религии, хотя мы ему этого не советовали; в этом его рассуждении было больше рвения, чем рассудительности; по горячности своей он не только предпочитал наши святыни прочим, но и вообще осуждал все прочие. Он заявлял, что они — языческие, что поклоняются им нечестивцы и святотатцы, которых надобно покарать вечным ^2* огнем. Когда он долго так проповедовал, его схватили, судили, но не за презрение к религии, а за возбуждение смуты в народе. И осудили, приговорив к изгнанию. Действительно, среди древнейших установлений утопийцев числится и то, что никого нельзя наказывать за его религию.

Ибо Утоп с самого начала, когда узнал, что до его прибытия жители беспрестанно воевали из-за религии, заметив, что при общем несогласии разные секты сражаются за родину раздельно, воспользовался случаем и одолел их всех. Одержав победу, он прежде всего объявил нерушимым, что каждому дозволяется следовать какой угодно религии; если же кто-нибудь станет обращать в свою религию также и других, то он может это делать спокойно и рассудительно, с помощью доводов, не злобствуя при этом против прочих религий, если он не уговорит советами, то не смеет действовать силой и обязан воздерживаться от поношений. Того, кто об этом спорит чрезмерно дерзко, утопийцы наказывают изгнанием или же рабством.

^2* Людей не надобно склонять к религии насильно

Утоп учредил это, не только заботясь о мире, который, как он видел, полностью разрушается от постоянной борьбы и непримиримой ненависти, но, решая так, он полагал, что это важно для самой религии, о которой он не дерзнул сказать ничего определенного, как бы сомневаясь, не требует ли Бог разного и многообразного почитания и поэтому одним внушает одно, другим — другое. Конечно, он думал, что странно и нелепо силой и угрозами принуждать к тому, чтобы всем казалось истинным то, во что веришь ты сам. Более того, если истинна одна религия, а все прочие суетны, то Утоп легко предвидел, что, наконец, истина когда-нибудь выплывет и обнаружится сама собой (если порасти дело разумно и умеренно). Если же бороться за истину оружием и смутой, то наилучшая и святейшая религия погибнет из-за самих суетных суеверий, подобно тому, как гибнут хлеба в терновнике и кустах (оттого что наихудшие люди наиболее упорны).

Поэтому он оставил все это дело открытым и дозволил, чтобы каждый был волен веровать, во что пожелает, — за исключением того, что свято и нерушимо запретил кому бы то ни было до такой степени ронять достоинство человеческой природы, чтобы думать, будто души гибнут вместе с телом³⁶³, что мир несется наудачу³⁶⁴, не управляемый провидением. И потому утопийцы верят, что после земной жизни за пороки установлены наказания, за добродетель назначены награды³⁶⁵. Того, кто думает по-иному, они даже не числят среди людей, оттого что он возвышенную природу своей души унизил до ничтожной скотской плоти; и не считают они его гражданином, оттого что, если бы не одолевал его страх, ему были бы безразличны все их установления и обычаи³⁶⁶. Разве можно усомниться в том, что он, не страшась ничего, кроме законов, и не надеясь ни на что, кроме своего тела, угождая своим собственным желаниям, не постарается либо тайно, хитростью обмануть государственные законы своего отечества, либо нарушить их силой?

Поэтому человеку с такими мыслями утопийцы не оказывают никакого почтения, не дают никакой должности, не возлагают на него никаких обязанностей. На такого повсюду смотрят как на человека пустого и низкого. Впрочем, его не подвергают никакому наказанию, так как они убеждены, что никто не может заставить себя почувствовать что-либо; но утопийцы не принуждают никого угрозами скрывать свои мысли и не допускают притворства и лжи, которые они ненавидят с удивительной силой, оттого что это ближе всего соседствует с обманом. Правда, утопийцы запрещают такому человеку рассуждать, защищая свое мнение³⁶⁷, но это, только перед толпой. Ибо перед священниками и почтенными мужами они не только дозволяют говорить, но даже убеждают это делать, так как уверены, что безумие наконец уступит разуму.

Есть и другие люди, н их немало, их не преследуют, они по-своему не вовсе лишены разума, их не считают дурными; у них совсем иное порочное мнение: будто души у скотины тоже существуют вечно. Однако по достоинству ^3*эти души не надобно сравнивать с нашими, и животные не рождены для равного с нами счастья. Почти все утопийцы считают верным и несомненным, что души людей ожидает неизмеримое блаженство; поэтому всех больных они оплакивают, но не сожалеют ни о чьей смерти, если только не видят, что кто-нибудь расстается с жизнью с тревогой и против воли. Ибо они считают это весьма дурным предзнаменованием и полагают, что конец страшен отчаявшейся душе, знающей о каком-то зле, втайне предчувствующей грозящее наказание. К тому же они думают, что Богу нисколько не будет угоден приход того, кто не бежит с охотой, когда его зовут, а, упираясь, тащится против воли. На людей, умирающих таким образом, они смотрят с ужасом, усопших выносят в печали и молчании и зарывают труп в землю, помолившись милостивому Богу, чтобы в кротости Своей простил Он их слабости.

Напротив, того, кто скончался радостно, полный доброй надежды³⁶⁸, никто не оплакивает, погребение таких людей сопровождают пением³⁶⁹ и с великим чувством препоручают их души Богу; тело же, наконец, более с почетом, чем со скорбью, сжигают, а на месте сожжения воздвигают колонну, на которой вырезана надгробная надпись об усопшем. Вернувшись домой, они вспоминают его нрав и дела, и ни одна сторона его жизни не обсуждается чаще и охотнее, чем его радостная кончина.

^3* Удивительное мнение о бессмертии души у скотины

Они полагают, что эта память о стойкости — весьма действенное поощрение для живых, дабы стали они людьми добродетельными; думают также, что этот обряд весьма приятен усопшим; по мнению утопийцев, усопшие тоже участвуют в этих беседах, хотя их и не видно (оттого что у смертных слабое зрение). Ибо лишение свободы переселяться, куда они пожелают, не согласуется с уделом счастливых; умершие были бы вовсе неблагодарными, если бы им не хотелось увидеть своих друзей, с которыми при жизни связывала их обоюдная любовь и доброта; они думают, что у хороших людей эти качества, как и прочие добрые свойства, после смерти скорее увеличиваются, чем уменьшаются. Следовательно, они верят, что мертвые пребывают среди живущих³⁷⁰, наблюдая за их словами и поступками; поэтому, словно полагаясь на таких защитников, утопийцы принимаются за свои дела весьма решительно, и вера в присутствие предков удерживает их от тайной бесчестности.

Гадания и прочие предсказания, проистекающие от пустого суеверия, находящегося у других народов в великом почете, утопийцы полностью презирают и даже высмеивают. Чудеса же, которые происходят безо всякой помощи природы, они почитают как деяния и свидетельства присутствия божественной воли. Они говорят, что подобное у них встречается часто, и иногда в делах великих, а также затруднительных они с полной верой свершают общие молебствия и добиваются желаемого.

Они полагают, что созерцание природы и хвала за это — дело, угодное Богу. Однако есть такие — и их, конечно, немало, — которые, побуждаемые религией, отвергают науки и не стремятся ни к какому знанию; у них нет никакого досуга, они решили заслужить счастье, которое ^4*наступит после смерти, только лишь одними делами, а также доброй услужливостью по отношению к прочим людям. Поэтому одни заботятся о больных, другие исправляют дороги, чистят канавы, чинят мосты, режут дерн, выкапывают песок, камни, валят деревья и рубят их, возят на телегах в город дрова, зерно, а также другие вещи, ведут себя как слуги не только по отношению к государству, но и по отношению к частным лицам и делают больше, чем рабы. Ибо они охотно и весело принимаются повсюду за любое тяжелое и грязное дело, от которого очень многих отпугивает работа, отвращение и безнадежность; они заботятся о досуге для прочих, а сами постоянно пребывают в деле и в труде, однако не ставят этого в счет другим, не насмехаются над их жизнью и не превозносят свою. Чем более они уподобляются рабам, тем более их все почитают.

У них, однако, есть две школы. Одни неженатые; они не только воздерживаются от Венеры, но и не едят мяса. Некоторые — даже вообще никакой животной пищи. Отвергнув вовсе удовольствия земной жизни как вредные, бдением и постом жаждут они только жизни будущей; в надежде скоро ее обрести они меж тем пока радостны и бодры.

Другие не менее привержены к труду, но предпочитают супружество, не отказываясь от его утех и полагая, что они по долгу своему перед природой должны дать отечеству детей. Они не избегают никакого удовольствия: если оно не отрывает их сколько-нибудь от труда. Они любят мясо четвероногих животных, потому что считают, что от такой пищи станут более сильными и годными для любой работы.

Утопийцы полагают, что эти люди разумнее, но те — более благочестивы³⁷¹. Если бы они, предпочитая супружество безбрачию, ставя суровую жизнь выше спокойной, опирались бы на доводы разума, то над ними смеялись бы; теперь же, когда они говорят, что их побуждает к этому религия, на них взирают с почтением и уважением. Ведь утопийцы с наибольшей озабоченностью следят за тем, как бы ни о какой религии не сказать чего-нибудь опрометчиво. Такого рода люди — те, которых они на своем языке называют по-особому — «бутрески»³⁷²; это слово можно истолковать как «святые».

Священники в Утопии обладают исключительным благочестием, поэтому их в каждом городе весьма немного, при одинаковом числе храмов не более тринадцати³⁷³, если только не отправляются они на войну. В этом случае семеро из них уходят с войском и столько же тем временем заменяют их, но, вернувшись, каждый получает свое место обратно. Те, которые остаются, сопровождают в это время первосвященника и по порядку заменяют тех, которые умирают. Надо всеми остальными стоит первосвященник. Священников избирает народ, и — подобно тому, как это происходит с прочими должностными лицами, — это делается тайным голосованием³⁷⁴, дабы избежать пристрастия. Избранных посвящает в сан их братство.

Они совершают богослужение, имеют попечение об обрядах и как бы наставляют в нравах; считается великим стыдом, если они вызовут кого-либо к себе по причине его недостаточно честной жизни или упрекнут его.

Впрочем, подобно тому, как дело священников — убеждать и увещевать, так дело правителя и других должностных лиц — смирять преступников и карать их. Священники же отлучают от участия в богослужении тех, кого они признают чрезмерно плохими. И нет почти никакого наказания, которого бы утопийцы страшились более. Ибо тогда на них обрушивается великий позор, их терзает тайный религиозный страх и сама жизнь их недолго пребудет в безопасности. Если не подтвердят они поспешно священникам своего раскаяния, то их хватают, и сенат карает их за нечестие. Священники обучают детей³⁷⁶ и молодых людей, но заботу о науках они не; считают более важной, чем заботу о нравах и добродетели, ибо они прилагают величайшее старание к тому, чтобы с самого начала еще нежные и податливые детские души впитали мнения добрые и полезные для сохранения утопического государства; укрепившись в детях, эти мнения сопровождают взрослых на протяжении всей жизни и приносят великую пользу для защиты устоев государства, которое гибнет как раз от пороков, возникающих из-за превратных суждений.

^5* Священниками могут быть и женщины³⁷⁶. (Ибо этот пол не исключен; но женщин выбирают реже, только вдовых и преклонного возраста). Жены священников — самые лучшие в стране.

Никаких должностных лиц у утопийцев не почитают более, чем священников; настолько, что если даже они допустят какой-нибудь проступок, то они не подвластны никакому общественному суду, а их предоставляют одному только Богу и самим себе. Утопийцы полагают непозволительным касаться смертной рукой того, который, каким бы злодеем он ни был, столь особым способом посвящен Богу, словно святое пожертвование. Этот обычай им весьма легко соблюдать, оттого что священников у них весьма мало. И их выбирают с великим тщанием.

^6* Да и нелегко случиться тому, чтобы наилучший из хороших, возведенный в такое достоинство из уважения к одной только добродетели, впал в соблазн и порок; а если бы это произошло, ^7* так как человеческая природа переменчива, то из-за того, что священников мало и не облечены они никакой властью, а есть у них только почет, нет причины страшиться, что от них погибнет государство, У утопийцев они столь редки и малочисленны как раз для того, чтобы достоинство их сословия, которое ныне одаривают столь великим уважением, не падало в цене от оказания почета многим; особенно когда они полагают, что трудно найти много столь хороших людей, годных для сана, получить который невозможно, имея лишь обычные добродетели.

Утопийцы ценят своих священников не более, чем ценят их другие народы, и это, полагаю я, легко увидеть по тому, из-за чего так получилось. Действительно, когда идет битва между войсками, священники, пребывая в стороне, но не слишком далеко, опускаются на колени, воздев руки к небу³⁷⁷, и сперва молятся о мире ^8*для всех, потом о победе для своих, но без кровопролития для обеих сторон; когда же утопийцы побеждают, священники устремляются в гущу сражения и сдерживают своих, неистовствующих против поверженных; врагу для спасения жизни достаточно только взглянуть на священников и подозвать их: прикосновение к их развевающимся одеждам защищает также и прочее имущество врагов от всякого ущерба, причиняемого войной.

Все народы повсеместно так высоко их почитают и наделяют их столь истинным величием по той причине, что священники не менее часто спасали своих граждан от врагов, чем добивались спасения врагов от своих граждан. Ведь известно, наконец, что, когда их собственное войско начинало отходить и положение становилось отчаянным, когда враги обращали их в бегство и были готовы к резне и грабежу, вмешательство священников прекращало кровопролитие, и после разъединения обоих войск на справедливых условиях заключался и устанавливался мир. Никогда не было ни одного народа, столь дикого, жестокого и варварского, чтобы не признавал он, что утопийские священники неприкосновенны и не подлежат насилию.

^9* Праздничными утопийцы считают начальный и последний день каждого месяца, а также года, который они делят на месяцы, ограничивая их обращением Луны, равно как год определяют они круговоротом Солнца. Первые дни они на своем языке называют цинемерными, а последние — трапемерными³⁷⁸. Эти слова имеют такое значение, как если бы мы перевели «первые праздники» и «конечные праздники».

^10* Храмы выглядят замечательно, оттого что они не только весьма искусно построены, но и способны вместить великое множество народа: при таком малом их количестве это необходимо. Все они, однако же, темноваты. Утопийцы говорят, что это сделано не от неумения строить, а по совету священников, так как они полагают, что неумеренный свет рассеивает мысли, а скудный, как бы неясный, сосредоточивает души и усиливает благочестие.

При том что в Утопии не у всех одна и та же религия, все ее виды, несмотря на их разнообразие и множество, неодинаковыми путями как бы стекаются к единой цели — к почитанию божественной природы. Поэтому в храмах не видно и не слышно ничего, что, казалось бы, не подходит всем вообще. Если у какой-либо религии есть свой, присущий ей обряд, то каждый исполняет его в стенах собственного дома; общественные богослужения свершаются таким образом, чтобы они вообще не противоречили ни одному из частных. Поэтому в храме нельзя Заметить никаких изображений богов, и каждый в высочайшем благочестии волен представлять себе Бога в каком угодно виде. Они не обращаются к Богу, называя Его каким-нибудь особенным именем, кроме Митры. Под этим именем они единодушно признают единую природу божественного величия, какой бы она ни была; утопийцы не творят никаких молитв, которых не мог бы произнести любой человек без поношения своей веры.

И вот, в конечные праздники сходятся они, постившиеся до вечера, в храм, чтобы возблагодарить Бога за то, что благополучно прошел год или месяц, последним днем которого и является этот праздник; на следующий день (ибо это первый праздник), утром, они стекаются в храмы, чтобы помолиться всем вместе о благополучном и счастливом ходе наступающего года и месяца, который они собираются начать этим праздником.

^11* В конечные праздники, перед тем как отправиться в храм, жены бросаются в ноги мужьям, дети — родителям. Они признают, что согрешили, сделав что-нибудь или небрежно исполнив свой долг, и молят о прощении за проступок. Таким образом, если и нависало какое-нибудь облачко домашнего раздора, то от такого извинения оно рассеивается, и они могут участвовать в богослужении с чистой и ясной душой. Участвовать же в нем в смятении — святотатство. Поэтому те, которые сознают за собой ^12* ненависть или гнев против кого-нибудь, в страхе перед быстрым и грозным отмщением идут на богослужение только после примирения и очищения.

^12* А у нас те, которые согрешили более всего, стараются быть поближе к алтарю

Когда приходят в храм, то мужчины идут в правую его часть, а женщины — отдельно, в левую³⁷⁹. Потом они располагаются так, что из каждого дома люди мужского пола садятся впереди отца семейства, а мать семейства³⁸⁰ заключает ряд женщин. Так они заботятся о том, чтобы вне дома за всеми движениями у всех следили те, чья воля и власть правят ими дома; она также усердно наблюдают за тем, чтобы младший повсюду сидел рядом со старшим, чтобы дети, доверенные детям, не проводили в детских забавах то время, в которое им надлежит проникаться священным страхом к всевышним, потому что это главнейший и почти единственный путь к добродетели.

Никаких животных на богослужении утопийцы не закалывают, и они не считают, что божественное милосердие, которое в щедрости Своей даровало людям жизнь для жизни, радуют кровь и убийства. Они возжигают ладан а также другие благовония³⁸¹ и к тому же приносят множество восковых свечей не по причине незнания того, что это, равно, как и самые молитвы людей, ничего не прибавляет к природе божества, но им нравится такой безвредный род поклонения, и они чувствуют, что эти запахи и освещение, а также прочие обряды, не знаю почему, возвышают людей и побуждают их с большей радостью поклоняться Богу.

Народ в храме одет в белое платье³⁸². Священник надевает многоцветное, удивительное по выделке и виду; материя же не слишком дорогая. Не золототканая, не изукрашена она редкими каменьями, но сработана из разных птичьих перьев³⁸³ столь умело и с таким искусством, что стоимость работы невозможно сравнить ни с какой ценной материей. К тому же в пухе и перьях этих пернатых, а также в том определенном порядке, в каком располагаются они на облачении священника, утопийцы говорят, содержится некая сокровенная тайна; истолкование ее (оно тщательно передается священнослужителями) должно напоминать им о божественных благодеяниях и, наоборот, об их собственном благочестивом отношении к Богу, а также об их долге друг перед другом.

Как только священник в таком наряде выходит из дверей, все сразу благоговейно падают ниц, и повсюду стоит такое глубокое безмолвие, что самый вид всего этого вселяет некий страх, словно от присутствия какого-то божества. Пробыв немного времени на земле, по знаку, данному священником, они поднимаются. Затем они поют Богу хвалы, которые перемежают игрой на музыкальных инструментах, но большей

^13* частью иного вида, чем те, которые в ходу у нас. Очень многие из них превосходят приятностью те, которые употребляются у нас, так что их не надобно даже и сравнивать с нашими. В одном, однако, несомненно, утопийцы сильно отличаются от нас: вся их музыка, играют ли на органах, поют ли человеческие голоса, чрезвычайно естественно подражает чувствам и воспроизводит их; в молитвенной речи и в радостной, примирительной, смятенной, печальной и гневной звучание так совпадает с содержанием, род мелодии настолько соответствует смыслу, что она удивительным образом действует на души слушателей, потрясает их и зажигает.

Под конец священник, равно как и народ вместе торжественно повторяют праздничные молитвы, составленные так, что, хотя и читают их все вместе, каждый в отдельности может отнести их к самому себе. В них каждый признает Бога творцом, правителем мира и, кроме того, источником всех прочих благ, воздавая Ему хвалы за все полученные благодеяния. И особенно за то, что по воле Божией попал он в наисчастливейшее государство и получил в удел такую веру, которая, надеется он, наиболее истинная. Если молящийся здесь в чем-нибудь ошибается или если существуют государство и вера лучшие, чем эти, если они более угодны Богу, то молящийся просит, чтобы Бог благостью Своей даровал ему это познать. Ибо он готов всюду следовать за Богом; если же этот вид государства наилучший и вера эта самая правильная, тогда пусть наделит его Бог стойкостью, и да приведет Он всех прочих смертных к тем же устоям жизни, к тому же мнению о Боге; если только неисповедимую волю Его не радует это разнообразие верований.

Наконец, утопиец молится, чтобы Бог принял его к себе, даровав ему легкий конец, хотя молящийся и не смеет предопределить, скоро это наступит или нет. Хотя если не оскорбит это величия Божьего, то утопийцу гораздо более по сердцу отойти к Богу после самой тяжелой смерти, чем весьма долго еще вести полную успехов жизнь вдали от Него.

Сотворив эту молитву, они снова бросаются на землю и, вскоре поднявшись, уходят обедать; остаток дня они проводят в играх и военных упражнениях.

Я правдивейшим образом описал вам, как смог, устройство этого государства, которое я во всяком случае считаю наилучшим, а также и единственным, какое по праву может притязать называться государством. В других местах, если даже и говорят повсюду о благополучии общества, то заботятся о своем собственном. Здесь же, где нет ничего личного, утопийцы всерьез заняты делом общества; конечно, и те, и другие полностью правы.

Ибо в иных местах каждому человеку известно, что если он сам о себе не позаботится, то как бы ни процветало государство, он все равно погибнет от голода; поэтому необходимость побуждает его прежде принимать в расчет себя, а не народ, то есть других людей.

Наоборот, здесь, где все принадлежит всем, ни у кого нет сомнения, что ни один отдельный человек ни в чем не будет иметь нужды, если только он позаботится о том, чтобы были полны общественные житницы. Оттого что здесь нет скаредного распределения добра, нет ни одного бедного, ни одного нищего. И, хотя ни у кого там ничего нет, все, однако же, богаты.

Разве жить вовсе безо всяких тревог, с радостной и спокойной душой не значит быть очень богатым? Не надобно дрожать за собственное пропитание, мучиться от жалобных требований жены, страшиться бедности сына, беспокоиться о приданом для дочери. Каждый может быть уверен, что будут сыты и счастливы и он сам, и все его близкие: жена, сыновья, внуки, правнуки и весь длинный ряд потомков, о которых высокородные люди думают заранее.

Теперь о том, что утопийцы ничуть не меньше пекутся о тех беспомощных, которые прежде работали, чем о тех, которые работают сейчас. Здесь я хотел бы, чтобы кто-нибудь дерзнул сравнить эту их благожелательность со справедливостью других народов. Чтоб мне пропасть, если я у тех смогу отыскать вообще хоть какой-нибудь намек на справедливость или благожелательность! Ибо что это за справедливость, когда какой-нибудь знатный человек, золотых дел мастер, заимодавец или, наконец, кто-либо, им подобный, кто вовсе ничего не делает, или же дело его такого рода, что у государства в нем не слишком большая необходимость, проводит жизнь в роскоши и блеске, в праздности или в ненужных занятиях?! В то же время работник, возница, ремесленник, земледелец постоянно заняты таким трудом, какой едва могут вынести вьючные животные! И труд этот настолько необходим, что никакое государство не может без него продержаться ни одного года; пища их настолько скудна, жизнь они ведут настолько жалкую, что положение скотины может показаться гораздо лучшим! Ведь у скотины и труд не везде таков, и пища ненамного хуже, и ей она даже больше подходит; в то же время у скотины нет никакого страха за будущее. А людей ныне измучивает напрасный, бесполезный труд и убивает мысль о нищете в старости, оттого что ежедневно им платят меньше, чем может хватить на день, и у них не скапливается, не остается ничего лишнего, чтобы можно было отложить на старость.

Разве справедливо и благодарно такое государство, которое расточает столь великие дары так называемым высокородным, золотых дел мастерам и прочим такого рода бездельникам или же льстецам, изобретателям пустых удовольствий?! Оно нисколько не заботится о земледельцах, угольщиках, работниках, возницах и ремесленниках, без которых не существовало бы вообще никакого государства. Злоупотребив их трудом в расцвете их жизни, в годы, когда они отягощены болезнью и терпят во всем нужду, забывают их бессонные ночи, не помнят ни о каких их благодеяниях и в высшей степени неблагодарно расплачиваются с ними самой жалкой смертью.

Еще хуже то, что богатые из дневного заработка бедных некоторую сумму вымогают не только личным обманом, но и с помощью государственных законов; таким образом, если прежде казалось несправедливым давать очень низкое вознаграждение за очень высокие заслуги перед государством, то теперь все извратили и, наконец, издав закон, объявили это справедливым.

Поэтому, когда я внимательно наблюдал и ^14* размышлял обо всех государствах, которые процветают и доныне, честное слово, не встретил я ничего, кроме некоего заговора богатых³⁸⁵, под предлогом и под именем государства думающих о своих выгодах. Они припоминают и измышляют все пути и способы, чтобы, во-первых, не боясь потери, суметь удержать то, что они сами накопили пагубными ухищрениями, а потом — для того, чтобы откупить для себя труд всех бедных людей и воспользоваться им, заплатив за него как можно дешевле. Эти затеи стали уже законом, как только богатые от имени государства, а значит и от имени бедных, постановили однажды, что их нужно соблюдать.

И эти очень плохие люди со своей ненасытной жадностью поделили между собой все то, чего хватило бы на всех! Сколь далеко им, однако же, до счастья государства утопийцев! Совсем уничтожив само употребление денег, утопийцы избавились и от алчности. Какое множество бед отсекли они, какую жатву преступлений вырвали они с корнем! Ибо кому не известно, что с уничтожением денег отомрут обманы, кражи, грабежи, раздоры, возмущения, тяжбы, распри, убийства, предательство, отравления, каждодневно наказывая которые, люди скорее мстят за них, чем их обуздывают; к тому же одновременно с деньгами погибнут страх, тревога, заботы, тяготы, бессонные ночи. Даже сама бедность, которой одной только, казалось, и нужны деньги, после полного уничтожения денег тут же сама исчезнет.

Это станет яснее, если ты представишь себе какой-нибудь бесплодный и неурожайный год, в который умерло от голода уже много тысяч людей; я открыто заявляю, что если бы в конце этого голода перерыли амбары богатых людей, то в них нашли бы так много хлеба, что, распределив его среди тех, кто погиб от бедности и болезни, никто бы вообще не почувствовал этой скупости неба и земли. Так легко было бы добыть себе пищу, если бы не блаженные эти деньги, которые, по общему мнению, были славно придуманы, чтобы открыть доступ к пропитанию, а они-то теперь и преграждают нам путь к пропитанию.

Не сомневаюсь, что это чувствуют даже богатые; они хорошо знают, насколько лучше такое положение, когда нет нужды ни в чем необходимом, чем то, когда есть много лишнего; насколько лучше вырваться из многочисленных бедствии, чем оказаться заложником великого богатства! У меня нет никакого сомнения в том, что весь мир с легкостью давно бы уже перенял законы утопийского государства как по причине собственной выгоды, так и под влиянием Христа-Спасителя (который по великой мудрости Своей не мог не знать, что лучше всего, а по благости Своей не мог присоветовать того, о чем знал, что оно — не лучше всего); но противится этому одно чудище, правитель и ¹⁵* наставник всякой погибели — гордыня³⁸⁶. Она измеряет счастье не своими удачами, а чужими неудачами. Она даже не пожелала бы стать богиней, если бы не осталось никаких убогих, над которыми можно было бы ей властвовать и глумиться, только бы ее собственное счастье сияло при сравнении с их убожеством, только бы, выставив свои богатства, мучила она их и усиливала их бедность. Эта Авернская змея³⁸⁷обвивает сердца смертных, чтобы не стремились они к лучшему пути жизни, и, словно рыба-прилипало, задерживает их и мешает им.

Оттого что гордыня укрепилась в людях слишком глубоко и невозможно ее легко вырвать, я рад, что хотя бы утопийцам досталось государство такого вида, который я охотно пожелал бы всем; они нашли такие жизненные устои, положили их в основу государства не только весьма счастливо, но и, насколько это может предугадать человеческое предвидение, навсегда. Ведь они у себя вместе с прочими пороками выкорчевали корни честолюбия и партий, над ними не висит никакой опасности пострадать от домашнего разлада, от которого только и погибли исключительно хорошо защищенные богатства многих городов. Когда же дома сохраняются полное согласие и крепкие устои, зависть всех соседних правителей не может потрясти такую державу или поколебать ее (они давно уже не раз пытались это сделать, но всегда бывали отбиты).

Когда Рафаэль это рассказал, мне представилось, что немало из того, что у этого народа установлено обычаями и законами, кажется весьма нелепым; не только способ ведения войны, их обряды и верования, а сверх того и другие их установления, а также, самое главное, то, в чем главнейшая основа всего устройства — разумеется, общая жизнь и пища, отсутствие какого бы то ни было обращения денег. Одно это полностью уничтожает любую знатность³⁸⁸, великолепие³⁸⁹, блеск, величие, которые, по общему мнению, составляют истинное достоинство и украшение государства.

Однако я знал, что Рафаэль утомлен рассказом, и я не был достаточно уверен в том, что он сумеет стерпеть рассуждения, противоположные его суждениям, особенно потому, что я вспомнил, как он порицал людей за то, что они боятся, как бы не подумали, что они недостаточно умны, в случае, если они не найдут чего-нибудь смешного в чужих мыслях; поэтому, похвалив установления утопийцев и его речь, взяв Рафаэля за руку, я повел его в дом ужинать, сказав, однако же, перед этим, что у нас еще будет время глубоко поразмыслить об этих делах и поговорить с ним подробнее. О, если бы это когда-нибудь произошло!

Меж тем я, например, могу согласиться не со всем, что говорил человек, вообще-то, бесспорно, в высшей степени просвещенный и опытный в делах человеческих. Впрочем, я охотно признаю, что государстве утопийцев есть очень много такого, чего нашим странам я скорее бы мог пожелать, нежели надеюсь, что это произойдет.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ ПОПОЛУДЕННОЙ БЕСЕДЫ РАФАЭЛЯ ГИТЛОДЕЯ О ЗАКОНАХ И УСТАНОВЛЕНИЯХ ОСТРОВА УТОПИЯ, ИЗВЕСТНОГО ДО СИХ ПОР НЕМНОГИМ, В ПЕРЕДАЧЕ МУЖА СЛАВНЕЙШЕГО И ПРОСВЕЩЕННЕЙШЕГО ГОСПОДИНА ТОМАСА МОРА, ЛОНДОНСКОГО ГРАЖДАНИНА И ШЕРИФА

1. МАНИФЕСТ ИСТИННОЙ ЖИЗНИ
«Жизнь со смыслом, или Куда я зову».

2. К чёрту цивилизацию!
Призвание России — демонтаж «си$темы»!

3. «Mein Kopf. Мысли со смыслом!»
Дневник живого мыслителя.

4. Сверхновый Мировой Порядок,
или Рубизнес для Гениев из России

Добрые, интересные и полезные рассылки на Subscribe.ru
Подписывайтесь — и к вам будут приходить добрые мысли!

Марсель из Казани. «Истина освободит вас» (www.MARSEXX.ru).
«Mein Kopf, или Мысли со смыслом!». Дневник живого мыслителя. Всё ещё живого... Предупреждение: искренность мысли зашкаливает!
«Русский Христос (Спаситель) и Учитель — Лев Толстой». Поддержка на Истинном Пути Жизни, увещевание и обличение от Льва Толстого на каждый день.
«Рубизнес для Гениев из России, или Сверхновый Мировой Порядок». Как, кому и где жить хорошо, а также правильные ответы на русские вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?», и на самый общечеловеческий вопрос: «В чём смысл жизни?»

copyright: везде и всегда свободно используйте эти тексты по совести!
© 2003 — 2999 by MarsExX
www.marsexx.ru
e-mail: marsexxхyandex.ru

МАНИФЕСТ ПРАВИЛЬНОЙ ЖИЗНИ «Жизнь со смыслом, или Куда я зову»
Бизнесмен, бросай бизнес!	Работник, бросай работу!	Студент, бросай учёбу!	Безработный, бросай поиски!	Философ, бросай думать!

Новости	Mein Kopf	Из книг	Люби всех людей!!!	СверхНМП	«Си$тема»	Рубизнес
Человек, бросай есть мясо, рыбу и яйца!
Сверхновый Мировой Порядок из России К чёрту удовольствия! К чёрту деньги! К чёрту цивилизацию! «Жизнь со смыслом, или Куда я зову» Грандиозная ложь психологов: ЗАВИСИМОСТИ! Наша жизнь — чепуха! Рубизнес-1 Рубизнес Светлой памяти Иисуса Христа Развитие vs. сохранение О книгах Вл. Мегре Мы живые Демонтаж "си$темы" Чересчур человеческое Болтовня Достаточное Условия Бедность Города Решение проблем Эффективность Богатство Прибыль Война Деньги Паразитизм Сегодня Будущее Что делать Бизнес, Гении, Россия Почему Зачем

Томас Мор
Утопия

[Таково полное оригинальное название книги Томаса Мора]

ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ПИСЬМА

Эразм Роттердамский Иоганну Фробену³, дражайшему куму своему⁴ шлет привет⁵.