ЗЕФИ, СВЕТЛОЕ МОЕ БОЖЕСТВО,
ИЛИ ПОСЛЕ ЗАСЕДАНИЯ

Вот вы сейчас мне скажете: двенадцатый век и старушечьи сказки.

А я вам говорю: двадцать второй век и намек, и урок и, как говорил покойный Ефим Копелян, информация к размышлению.

Я шел на это собрание и заранее знал все. Все, что здесь произойдет. Я не знал, как произойдет, но что будет вот такая пакость, в этом я ни минуту не сомневался. И все же шел, как бы ничего подобного не ожидая. Почему шел? Ну, это-то понятно, куда же было деваться, я ведь был на работе. А вот откуда знал, это вопрос, и даже, я бы сказал, вопрос вопросов. И об этом я хочу все же нечто сказать, иначе зачем вообще было портить столько бумаги.

* В блокнотах К. эта глава называлась «Кошачья свадьба, или «Будьте здоровы, дорогие товарищи!» (содержащая в своем составе краткий трактат о пакостниках вообще и о пакостниках-ораторах в первую очередь)». Заключительная и стоящая в скобках часть этого название была явно приписана позднее, ибо К., как видно, приступая к этой части своих записок, не имел намерения писать что-либо подобное и, в сущности, так и не написал. В блокноте на пятнадцати страницах было наложено, но так и не закончено, нечто близкое к этой теме. Большую часть этого «трактата», хотя и забавного (не без яда, однако), мы изъяли из текста как мало относящуюся к основной теме записок. — Изд. 77.

За два или три дня до этого совета видел я во сне кошачью свадьбу. Именно так. Несколько десятков грязных, даже не дворовых, а просто помойных кошек, предводительствуемые каким-то пакостным драным котом с болтающимся отвислым брюхом, как у только что разрешившейся от бремени старой суки, завывали вокруг меня в глубоких сумерках какого-то загаженного двора, кидались на меня, грызлись между собой, копошились в какой-то вонючей жиже, куда и мне приходилось ступать ногами, по-кошачьи шипели и плевались на меня и друг на друга.

Во сне же, не просыпаясь, я сообразил, что вижу сон и что он означает одно: работа моя дождалась наконец своей очереди и в ближайшие дни будет вынесена на Ученый совет. Во сне же, все еще не просыпаясь и продолжая наблюдать всю эту помойную возню, сообразил, что будет на совете вот такая же пакость. Тогда же подумал, что ничего иного и не ожидаю, кроме пакости, но все равно, надо через все это пройти, иначе рукопись вообще не дойдет до издательства. Проснувшись и припомнив подробности увиденного, пришел к тем же, в сущности, выводам, но как-то позабыл о вислобрюхом коте-предводителе, как бы дирижировавшем поведением всей этой нечистой силы, и вспомнил о нем уже на самом заседании, в конце его, о чем и попытаюсь рассказать дальше.

Выводов пока делать не буду. Может быть, сумею изобразить еще два-три подобных случая — у меня их более чем достаточно — этого своеобразного «аутогипноинформирования», или, может быть, лучше — «аутогипнопрогнозирования» — как-то не могу подобрать ничего более краткого и подходящего, и тогда попробуем все это как-то обобщить, если, конечно, это удастся. Хотя, надо сказать, оба эти термина не очень нравятся мне, потому что я имею в виду здесь не просто информацию, но информацию о том, чего еще нет, то есть о будущем, то есть, в сущности, именно прогнозирование, но в его коренном значении, а не в том, к какому мы привыкли в сложившемся словоупотреблении, понимая под прогнозом нечто такое, что отчасти писано по воде вилами.

Да и само это «ауто» не совсем меня устраивает, ибо предполагает не только, так сказать, «самопроизвольность» этого акта, его независимость от сознательно направленной воли, с чем я бы охотно согласился, но может ввести вас в заблуждение предположением, что вы сами тут что-то такое осознанно себе прогнозируете.

И еще. Термин, который бы дал верное первоначальное представление о том, что я говорю, должен предполагать и то, что эта информация о будущем, или гипнопрогнозирование, дается — во всяком случае, в том виде, как это известно мне, — в форме преимущественно символической, то есть прежде всего в форме некоторого намека и материала к размышлению, то есть к сознательной деятельности ума и к упражнению способности к разгадыванию загадок. И крайне редко — в иных, более простых и прямых формах. Вот очень приятный для меня совсем свежий пример. У нас в институте работает одна чрезвычайно милая и симпатичная мне сотрудница. Назовем ее Г.Э., исключительно чтобы не вводить в заблуждение других милых и симпатичных сотрудниц, будто бы речь идет о них. Так вот, как-то думаю, что это давно я ее не вижу, уж не заболела ли или, может быть, перешла на какую-то другую работу? А через некоторое время снится мне небольшая милая собачка. Не совсем черненькая, а что-то вроде пинчера. И собачка эта мне как будто рада, и я ей, вполне определенно и без всяких как будто».

Утром, как обычно, пытаюсь осмыслить и расшифровать эту информацию, то есть эту собачку и обстоятельства, с ней связанные, и ничего другого не получается, ни по размерам собачки, ни по ее масти и прочему экстерьеру, ни по моему к ней и ее ко мне отношению, как то, что скоро увижу эту Г.Э. в добром здоровье и на прежнем месте. В тот же день, действительно, встречаюсь с ней на подходе к институту. И так я ей обрадовался (и прогнозированию тоже, само собой, ибо случай рассматриваю не как намек, а как простой урок и тренировку в сообразительности, не более), что не выдержал, испросил разрешение и, получив его, поцеловал персиковую щечку.

А вы говорите: старушечьи сказки. Да что они, старухи-то эти, все как есть дуры, что ли, были? Разумеется, у всех свой жизненный опыт, но только мне среди молодых чаще приходилось дур видеть.

Вы, наверное, скажете: подумаешь, Г.Э., какая мелочь. Но ведь это для вас мелочь. А для меня не мелочь, потому что на полтораста тысяч отвратительных морд приходится не так уж много таких Г.Э. И еще скажу. Есть у меня и не такие «мелочи». Есть и поважнее, но только не думайте, что я прямо так вам все сразу и выложу.

Продолжаю о совете.

Оба выступления не заслуживали бы (это я о рецензентах) ровно никакого внимания как мнения лиц, совершенно несведущих в отрасли науки, о которой они пытались судить, если бы они не носили далеко не рядовых научных титулов и, главное, не были представлены совету как утвержденные решением дирекции института официальные рецензенты. И их слово, в сущности, стало решающим.

(Вот вспомнил еще одну любопытную деталь к «аутогипнопрогнозированию» по поводу означенной «свадьбы». Кошки и вообще семейство кошачьих, а также и пернатые, но только те в совершенно других, даже прямо противоположных случаях, снятся мне довольно часто. И в самом разнообразном виде, в том числе иногда и очень красивые и ласковые кошки. Но не об этом пока речь. Как раз такие, как на той свадьбе, то есть помойные, снились мне нет-нет в последние недели до этого заседания (чуть не написал: до этой свадьбы)^*, но как-то больше по одной, по две. И не рядом со мной, а на некотором отдалении, хотя и не без внимания к моей скромной особе. И расшифроватъ тогда этих кошек я просто не сумел. Так, думал, какие-то мелкие пакости. Теперь-то я вижу это совсем иначе. Просто я яснее ясного видел, а еще вернее было бы сказать: яснее ясного мне было показано, но я так и не сумел этого понять, что они уже собираются и замышляют свою пакость.)

* Это действительно так. В блокноте так и было начато и зачеркнуто: «до этой сва...». К. не ошибается и не фантазирует, как видно, в деталях. — Изд. 77.

Обычно (продолжаю) рецензирование поручали тем, кто был способен более или менее ответственно судить о предмете и о качестве обсуждаемой работы. Так было всегда или считалось, что так должно быть, а значит, было всегда и, стало быть, было и на этот раз. И что вы мне ни говорите, эти выступления произвели нужное впечатление. Некоторые начали посматривать на меня с удивлением, потом с изумлением, а потом и негодованием: вот ведь, какую змею пригрели они в своем дружном творческом коллективе... И это сейчас, когда... в тот самый момент... в преддверии... и т.д. (Вы же знаете, мы ведь не живем как люди, а перманентно переживаем что-нибудь сверхординарное. А если еще не переживаем, то находимся в самом его преддверии, когда... в тот самый момент... И не просто переживаем и находимся в преддверии, а непременно все вместе, все как один, в едином боевом и трудовом строю и, конечно же, вместе со всем прогрессивным человечеством.)

Я хотел что-то возразить, тянул, как школьник, руку с просьбой предоставить мне слово, однако председательствующий директор любезнейшим образом не замечал моей протянутой руки, а когда я встал и громко, на весь зал потребовал слова, он столь же любезно заявил, что я уже брал слово для выступления, что члены Ученого совета имели возможность внимательнейшим образом выслушать меня и что теперь, видимо, целесообразнее выслушать суждения моих критиков, потому что критика, даже самая суровая, способна только помочь нам, особенно теперь, когда все мы, все как один и т.д.

Затем слово было предоставлено главному институтскому холую и беззастенчивому пакостнику Витеньке Т., который всегда готов был выйти перед публикой, когда нужно было превознести кого-нибудь из членов дирекции или погромить кого-нибудь, на кого укажет кто-нибудь из членов дирекции^*. Как всегда закатив в сторону и вверх мутные глазки и перекрутив поясницу в двойном ридбергере в сторону председателя, Витенька начал зудить, что, очень заинтересовавшись темой, которой он вообще давно интересуется, поспешил ознакомиться с рукописью, представленной высокоуважаемым отделом теоретических изысканий, внимательно все прочитал, и что же... к своему стыду... ничего не понятно... какой-то не наш язык... и вы только послушайте, что здесь написано...

Тут он наобум, я ни на йоту не сомневаюсь в этом, то есть что именно наобум, прочитал две или три отдельных фразы, произвольно вырванных из текста моей работы, возвел к небесам коротенькие ладошки, как бы призывая в свидетели небожителей, а потом развел ручки в стороны, слегка прижав локти к бокам своего мешковатого, раздавшегося «ниже тальи» пиджачка, После этого Витенька умело изобразил на лице недоумевающую тупую мину и застыл в позе Хлестакова, нечаянно затесавшегося по какому-то недосмотру в заключительную немую сцену «Ревизора».

«При этом, — кое-как справившись с беззастенчиво тупым недоумением, продолжал Витенька, — автор не желает даже упомянуть никого из своих высокоуважаемых старших коллег, основополагающие труды которых... вклад фундамента развития оснований познания структуры информации... и это сейчас, когда все мы...» и т.д., все то же.

(Хочу здесь сделать небольшое пояснение или отступление, или, если хотите, представить вам на обозрение небольшой трактат. Не столько о Витеньке и пакостниках вообще, сколько о пакостниках-ораторах. О различных их типах, ибо ведущей фигурой современных пакостников является, несомненно , представитель ораторствующей их разновидности.

* Витенька уже не работает в нашем институте. Куда-то перешел, говорят, с повышением. — Изд. 77.

Я уже не помню сейчас, у кого я это читал, но вместе с автором готов отстаивать мнение, что это очень поверхностное суждение, будто все пакостники одинаковы и на одно лицо. Совсем не так. Именно они, в отличие от порядочных людей, являют собой весьма широкий спектр типов и типосочетаний. Больше того, мне приходилось в жизни встречать двух, трех, иногда даже четырех почти одинаково порядочных людей. Но мне ни разу в жизни, подчеркиваю, ни разу как это, собственно и предполагал в своих научных «догадках» универсальный гений Готфрид Вильгельм Лейбниц, не доводилось видеть хотя бы двух одинаковых пакостников.

Скажем, Витенька. Конечно же, пакостник, причем совершенно беззастенчивый. И директор наш тоже пакостник и тоже совершенно беззастенчивый. Но вы только посмотрите, какие они разные. Витенька — беззастенчивый пакостник-холуи, то есть пакостник, начисто лишенный каких-либо признаков человеческого достоинства. Даже когда он совершенно беззастенчив, он лишь по-холуйски беззастенчив, не более того. Директор же — совсем напротив. Он, конечно, тоже беззастенчив, как и Витенька, и тоже холуй, и даже из холуев холуй. Но свое холуйство он в институте не расходует. Он сохраняет его совсем для другого места. Здесь же, в институте, он представляет совсем иной тип пакостника, а именно пакостника с достоинством. Сидя во главе стола и председательствуя на собраниях, он являет собой совершеннейшее воплощенное хамство (которое, собственно говоря, есть то же холуйство, но только с обратной стороны, как и холуйство есть другая сторона той же медали). Причем хамство, соблюдающее, и вы только посмотрите, с каким достоинством и даже пафосом , все формы внешней академической вежливости.

Или вот мой зав. Он тоже пакостник и тоже не без хамства и холуйства, но только мелкий и застенчивый. Это присепетываюссий пакостник, то есть когда он делает или говорит какую-нибудь пакость, он начинает присепетывать, чего в другое время за ним не наблюдается. Поэтому при всем своем хамстве и холуйстве он пакостник вполне бесперспективный, именно потому, что присепетывает, а значит, и не вполне беззастенчив, а значит, теперь уже далеко не пойдет, поскольку по возрасту своему давно пора бы ему избавиться от своей небеззастёнчивости.

Мои официальные рецензенты тоже являют собой два совершенно различных типа. Один — пакостник горячо убежденный. И особенно горячо убежденный, что ему вовсе ни к чему, да и не к лицу было бы скрывать эти свои горячие убеждения. Такой никогда не будет потуплять глазки, как зав, присепетывать и клонить головку набок. Нет, он, как В.В. Маяковский, встанет во весь рост, что он и делает, и будет вдалбливать свою речь слово за словом «во весь голос».

Другой официальный рецензент представляет такой же распространенный, но совсем другой тип, а именно тип зловещего пакостника. Этот выступает, будто вот только что обнаружил нечто совершенно невообразимое, узнал о какой-то ужасной угрозе не только всем простым советским людям, но и всему прогрессивному человечеству. И ему трудно говорить. У него срывается голос и прерывается дыхание. Все его человекоподобное существо содрогается от омерзения и гнева. Его глаза иногда даже останавливаются с бездонно расширенными от ужаса зрачками.

Такой никогда не скажет «во весь голос». Нет, он будет говорить приглушенно, иногда даже совсем глухо, а в наиболее патетические моменты спазм сожмет его горло, и из самой глубины его раздастся зловещий свистящий шепот. И какой шепот! Такой шепот вы будете слушать затаив дыхание. Вам и в голову никогда не придет хихикать с аспирантками или шушукаться о чем-нибудь постороннем.

Недавно у нас умер один такой. На всех собраниях выступал. И как выступал! Бедняга! Нагонял на кого-то страху и сам же умер. А ведь совсем еще был не старый. Мог бы еще жить да жить...)^*

* Далее шло несколько многословное и мало относящееся к данному заседанию рассуждение К. об ораторах и различных их типах. Все в том же ядовитом духе. — Изд. 77.

Затем было еще одно или два выступления. Я их не слушал. Когда я немного справился с возмущением, я заметил, что выступает мой зав. Не буду называть его по имени. Бог с ним. Все равно человеку давно пора на пенсию. Он в своем выступлении говорил (когда я начал его слушать), что прозвучавшую «в этих высоких стенах» принципиальную и весьма своевременную критику следует признать совершенно справедливой, что отдел никогда бы не позволил себе занимать драгоценное время уважаемого Ученого совета обсуждением столь недоброкачественной научной продукции, тем более сейчас, когда все мы, все как один и т.д., но он, отдел, оказался в совершенно безвыходном положении, ибо сроки сдачи рукописи нашего сотрудника в издательство давно прошли, и если бы ее не обсудили сейчас, за этим сотрудником, а значит, и за отделом числилось бы непередовыполнение плана научных исследований, совершенно недопустимое сейчас, когда все мы... и т.д.

К этому времени я уже вполне овладел собой и был совершенно спокоен. Я только был беспредельно возмущен. Какова бы ни была по своим научным качествам моя работа, она была сдана на прочтение и рецензирование более года назад и в срок, установленный по плану. С места, перебив извивавшегося на кафедре зава, я громко заявил об этом. Зав тут же начал «давать справку», возражать и разъяснять, особенно упирая на то, что индивидуальные монографии в условиях НТР (это научно-техническая революция, которую открыли совсем недавно, как будто раньше никогда не изобретали лопат и вил), а также в условиях современной, преимущественно коллективной организации теоретических изысканий есть явление архаическое, что дирекция института, как «отделу» хорошо известно, предлагала мне высококвалифицированную научную помощь и что... Но тут председательствующий директор прервал «этот непристойный спор» и призвал нас к порядку, заметив, что все эти вопросы мы легко можем решить на уровне отдела, не занимая драгоценного времени высокоуважаемых членов Ученого совета.

Сейчас, когда все это уже прошло, легко говорить об этом, скрывая за доброй шуткой остаток старой злой обиды. Тогда было иначе. Я все хуже воспринимал окружающее. Голоса все больше доносились откуда-то издалека и как бы через слой ваты. В зале потемнело, но никто почему-то не догадывался включить освещение. В этом тяжелом гнетущем сумраке над головами сидящих сгущались, клубились и нависали, и опускались вниз какие-то глыбы тяжелого черно-коричневого тумана. Помню только, что кто-то из коллег, я не разобрал, кто именно, но, видимо, порядочный человек, хотя, наверно, не слишком уж далекий, поскольку вопрос его был совершенно бессмысленный, откуда-то из глубины зала пытался спросить, как это случилось, что рецензентами по моей работе оказались не специалисты в данной отрасли науки, а никому не известные лица, совсем не те, какие были выделены для рецензирования около года назад^*.

* Этот вопрос был задан не «кем-то из коллег», а лицом, фигурирующим здесь по именем «издатель». Оценка вопроса как бессмысленного представляется вполне справедливой, поскольку он был продиктован побуждениями скорее эмоциональными, чем рациональными. Но ведь и сам К. вряд ли мог очень уж рационализировать в подобных условиях. «Откуда-то из глубины зала», — пишет он. Не «откуда-то», а с соседнего стула. Я сидел радом с ним. Он выглядел как оглушенный. Когда мы выходили из зала, он шатался и хватался за спинки стульев. Вместе с тем надо признать, что он более или менее верно изображает странную атмосферу, воцарившуюся на том заседании, хотя, конечно, кое в чем сгущает краски. В его описании, как считает И.Я.Корейша, можно проследить несомненные признаки уже тогда бывшего у К. невротического состояния. — Изд.

На это председательствующий директор все с тем же беззастенчивым достоинством и пафосом отвечал, что назначение рецензентов находится всецело в ведении дирекции института, что вопрос о том, кто и когда был выделен для рецензирования, не имеет в данном случае принципиального значения. Ученому совету, глумливо ораторствовал он, важно, чтобы рукопись была доброкачественно отрецензирована авторитетными специалистами и получила объективную научную оценку, что групповщина и вкусовщина не должны оказывать влияние на решение Ученого совета, который является для нас высшей научной инстанцией, что с элитарными тенденциями, все еще дающими себя знать кое-где в центральных научных учреждениях, давно пора покончить, что мы являемся головным (?) научным учреждением (остальные, наверно, «желудочные») такого профиля, а потому должны быть особенно требовательными и объективными в своих оценках, что именно поэтому дирекция отныне решила привлекать к обсуждению наших трудов более широкий круг специалистов, и сегодняшнее обсуждение как раз показало, что это — мудрое и своевременное решение, оправдавшее себя уже в нынешнем обсуждении работы нашего сотрудника и сразу же вскрывшее, как это ни прискорбно для института и его научного престижа, досадные промахи и пробелы в нашей работе с молодыми научными кадрами, которые, как это наглядно показало нынешнее обсуждение, нуждаются в более внимательном и бережном отношении, и тут дирекции, нечего греха таить, приходится признать свою существенную недоработку и серьезное упущение.

На этом директорствующий председатель закончил свою прочувствованную демагогию и предложил прекратить прения, «поскольку желающих выступить больше нет», и принять решение по обсуждаемому вопросу.

Из зала снова раздались чьи-то голоса^*, что не все смогли выступить, что кто-то посылал в президиум записки с просьбой о предоставлении слова и т.д., на что директор отвечал, что к нему «как к председателю» никаких записок не поступило (они, наверно, поступили по ошибке к нему «как к директору», и тогда он, несомненно, прав), что теперь, когда члены Ученого совета предложили прекратить прения, было бы не совсем удобно снова возбуждать этот вопрос по желанию лиц, присутствующих на заседании лишь с правом совещательного голоса, а не в качестве членов Ученого совета, что было бы нарушением принципов научной демократии, тем более что членам Ученого совета вопрос совершенно ясен.

* Один из них опять был мой голос. И опять не из зала, а со стула рядом. Странно, что К. этого не замечает. — Изд.

Ничего нет странного. Это свидетельствует о шоковом состоянии его психики. Очевидно, что он рассчитывал на совсем другое отношение к своей работе. И как раз это позволяет сделать вывод, что способность критического суждения К. в это время была частично утрачена. — И. К.

В дополнение к предыдущему:

Скорее это была естественная реакция нормального человека на ту реально неблаговидную ситуацию, какая была намеренно создана на заседании Ученого совета. В рассказе К. выступления рецензентов несколько утрированы. Что же касается речи директора, то она даже чуть приглажена. Мне довелось однажды прочитать стенограмму того заседания, и я могу подтвердить, что смысл и общий характер выступлений переданы вполне точно. — Изд. 77.

После этого уже без какого-либо ропота другим Витенькой была предложена, а «уважаемыми членами Ученого совета» единогласно принята следующая резолюция (дословно не помню, передаю лишь общий ее смысл):

«Ученый совет НИИ ... АН СССР в своем Заседании от ... на основании всестороннего обсуждения и предложений рецензентов и выступавших товарищей постановляет:

1. Воздержаться от рекомендации к печати рукописи т. ..., младшего научного сотрудника ... отдела.

2. Отделу ... рассмотреть вопрос о научной доброкачественности выносимой на Ученый совет продукции.

3. Дирекции института в трехмесячный срок подготовить материалы и вынести на обсуждение Ученого совета предложения по улучшению научно-воспитательной работы с молодыми научными кадрами».

— Кто за данное решение, прошу голосовать. Голосуют члены Ученого совета.

— Принято единогласно, — с достоинством и пафосом объявил председатель, — повестка дня исчерпана, заседание Ученого совета закрывается. Будьте здоровы, дорогие товарищи!

В зале зашумели, задвигали стульями, и в этом шуме негромко, но неожиданно отчетливо и внятно прозвучали слова:

— И вы будьте здоровы. И вам того же желаем.

Я оглянулся. Это был кто-то из моих друзей. Кто-то очень знакомый. Но я никак не мог понять, ни кто он, ни откуда, ни как попал сюда. Он стоял перед президиумом и очень любезно и открыто улыбался... Но как-то немножко чуть-чуть непонятно он улыбался, слишком уж искренне и открыто... Это-то и было не совсем понятно...

4. «LA MORT DE LEOPOLD»

Несчастье никогда не приходит одно. Через день или два после того заседания я проснулся после почти бессонной ночи с ватной головой и окисью меди во рту. И еще с нелепой фразой, застрявшей от какого-то уже забытого сна. « La mort de Leopold » — вертелось, навязчиво повторяясь, в голове, «Не Леопольд, — поправил я эту неправильную фразу, когда мне удалось рассеять остатки вязкого сонного оцепенения, — не Леопольд, а Бетоваа, тупица. Причем здесь Леопольд?»

«Бетоваа» — это из случившегося когда-то в совершенно доисторические времена с моим покойным дядей, Николаем Владимировичем, вернее, покойным мужем одной из моих многочисленных покойных тетушек.

А история была такова, что на выпускном экзамене по французскому языку в Брянской гимназии было задано сочинение на тему « La mort de Beethoven ». Покойный мой дядюшка, тогда гимназист выпускного, державшего экзамены класса, прочитав название темы, как и полагалось, с хорошим французским прононсь-ясьеном, никак не мог сообразить, что же это такое, Бетоваа, и надолго застрял в полном недоумении и растерянности, прислушиваясь к скрипу перьев на соседних партах и с тоской наблюдая вольный полет птиц в далеком весеннем небе за окнами. Наконец кто-то из экзаменаторов, чуть ли не сам директор гимназии или даже попечитель учебного округа, в общем какая-то значительная по тем временам гимназическая шишка, заметив, что один из гимназистов не пишет, прошел по рядам и, остановившись возле него, едва слышным шепотом спросил: «Почему вы не пишете?» (В доисторические времена к гимназистам, независимо от их возраста, полагалось обращаться в классах на «вы».) Растерянный Николай Владимирович также шепотом отвечал, что никак не может припомнить, что такое — Бетоваа. «Не что такое, — все тем же шепотом ответствовала шишка, — а кто. Это Бетховен, тупица!» — и, важно удалившись, заняла свое место.

Эту историю и много других, подобных ей, веселых и не очень веселых, Николай Владимирович любил когда-то порассказать, благодушествуя за столом после хорошего обеда и крошечной рюмочки ликера, причем сам же заливался совершенно неудержимым младенческим смехом.

(Так, значит, не дано тебе вкусить сочных плодов «саль». Сегодня тебе было отказано в них. Боре дали целую сумку, а мне так и не дали, засуетились, заспешили, заходили куда-то и замотали.

Сегодня отказали. А завтра?

А что такое, собственно говоря, для меня завтра?

И все-таки печально, что не дано, и вот так, пусть не прямо, а косвенно, но отказано. И главное, вот ведь, казалось, совсем близко, рядом, протяни только руку, и очередь уже подошла... Но нет, тысячи причин непременно помещают тебе. Или время обеда наступит, или касса испортится, или потолок обвалится. Вся небесная или вся подземная рать поднимется, чтобы только помешать тебе.

Плоды «саль»? Это было похоже на несколько плоские, сплюснутые с боков небольшие кочаны капусты, как будто их выращивали на боку под прессом. На вид были такие свежие, сочные, какого-то салатно-кремового цвета. Что это за плоды? Это, наверно, откуда-то с самого дальнего юго-востока? Откуда-нибудь из Кореи или Бирмы. Наверно, там это самая обычная ежедневная пища. И что, собственно, они для меня означают? Как я должен их расшифровать?)

(Сейчас утро, еще нет семи, 28 марта, воскресенье. Вчера вы посетили меня здесь. Было радостно и немного грустно. Радостно, потому что посетили и видел вас, и грустно, потому что над всем этим тяготело проклятие времени. Сегодня оно уже не тяготеет — не «довлеет», как выражаются нынешние законодатели русского языка, — и пребывает где-то в другом месте.

И это вы были оттуда, из времени. А здесь у нас его уже нет. Если оно и есть еще где-то в ординаторской, то и там оно не наше и нам до него нет никакого дела. Сегодня яркое солнечное утро, но на душе мрак, мрак и еще отчаяние. Мрак и кругом, даже при этом ярком и равнодушном солнце. И еще беспокойство за вас, за ваше будущее.

Завтра меня грозятся показать на предмет консультации какой-то научно титулованной психиатрической шаманке или знахарке. Но я уже знаю, что все это ровным счетом ничего не стоит. Я уже примерил, вернее, этой ночью во сне пытался примерить кем-то предложенные мне — совершенно обнаженному — одежды. Они мне не подошли. Ни слишком уж игривым каким-то цветом, который никак не привлек меня. Ни странным и тоже экстравагантно-игривым покроем. Ни, самое главное, каким-то совершенно непонятным (бабьим) способом надевания. Чтобы только отделаться, я согласился напялить на себя эти шутовские одежды, но как ни прилаживался и ни изворачивался, пытаясь просунуть куда-нибудь руку или ногу, так ничего и не сумел на себя натянуть и остался (во сне, разумеется ) гол, как и был, то есть один на один со своей болезнью. И эта нагота, то есть болезнь, больше уже не смущала меня. «Я был наг, и никто не одел меня». Я притерпелся, привык к ней. Да и одежды были явно не для меня.

(Всевышней волею небес он не рожден для службы царской. Он не был в Риме Брут, в Афинах Периклес. Он был здесь пациент знахарский.)

А в плодах «саль» было отказано. Ну, что же. Да будет так, как сказал Благословенный. Блажен приносящий и трижды блажен уносящий. Блажен давший, пусть будет трижды блажен отказавший.

Прощайте, мои любимые. Когда-то еще увижу вас. Прощайте. Пора, пора на мой скалистый Патмос.)

(Надо опять к Лео, чтобы как-то подойти к... В общем, к главному, самому главному. Я и сам чувствую, что память моя все кружит и петляет, чтобы как-то обойти, не приблизиться к какой-то заветной черте, не перейти в какое-то иное свое пространство, где все это раскрыто, но откуда, возможно, уже не будет возврата назад, в остатки этой реальности, все еще дорогой, еще не изжитой мной, еще привлекательной. Потому и хочется еще что-нибудь рассказать, и покружить, и попетлять, то есть не столько рассказать, сколько просто побыть еще с вами, в мыслях хотя бы. Вот еще побуду, поброжу и попетляю, а потом можно будет и предстать... и прыгать сколько душе угодно. В любое пространство. А там посмотрим...)

(Кстати о птичках, то есть о Патмосе.

Есть понятие внутренней эмиграции. Но замалчивается совсем другое, куда более значительное и несопоставимо шире распространенное явление, а именно внутреннее изгнание, некоторого рода, наподобие искусственно созданного офсайда в футболе, столь же искусственно созданные духовные Соловки или Патмос, то есть тоже насильственное, но иначе, не так грубо и прямолинейно, как те, построенное исключение личности из активного духовного самоопределения и самовыражения и исполнения предначертанного ей в окружающих эту личность условиях бытия. Ее заключение не за решетку материальной темницы, а в духовный вакуум и изоляцию, равным образом выключающие ее, эту личность, из духовного «обмена веществ» с миром. Это не такое грубое, но не менее подлое изгнание, тем более что здесь не остается у человека надежды на окончание его срока и возвращение к нормальным условиям жизни. Но в нем же, как это ни парадоксально, то есть в этом материально никак не фиксированном внутреннем изгнании, есть и нечто, не для личности правда, очень положительное, и есть глубокий, за пределы личности выходящий смысл. Обрекающие себя на гибель условия жизни как бы выталкивают из себя в некоторое «внутреннее вне» молекулы иных, с данными условиями несовместимых, потенций жизни — а это, конечно, всегда личные потенции, ибо в человеческом обществе других просто не бывает — и, отказываясь для себя от них, обрекают тем самым себя на потенциально менее разнообразное существование, контактирующее с изменяющимися условиями бытия в более узких границах, то есть в конечном счете обрекают себя на застой и гниение, когда прежде принятые потенции уже не отвечают новым условиям или просто успели себя израсходовать, что происходит со всякими, без какого-либо исключения, потенциями. Вместе с тем это «выключение» высвобождает от этих господствующих условий несовместимые с ними потенции для уже как бы независимого от них развития каких-то совсем других форм жизни.

Именно в этом и заключается этот положительный и объективный смысл отмеченного явления, хотя, конечно же, носителям этих потенций не очень-то легко все время чувствовать себя «не у себя дома», некоторого рода чужаками и инопланетянами, существами какого-то другого мира, случайно заброшенными сюда, в этот недоосмысленный, ибо в нем властвует система запрета на некоторые смыслы, и жестокий, ибо система действует насильственным образом, мир с его постоянными духовными сумерками и вечным ноябрьским холодом.)

(Этим инопланетянам иногда хочется просто выть на луну и оскалить зубы, начать вилять хвостом или кусаться и рычать, чтобы только признали тебя за своего и ты не чувствовал себя таким одиноким.

Но это от слабости. Надо изживать это в себе. Лишь покинув стадо, стаю или свору, можно остаться, а вернее, стать человеком.

Когда-то это еще называли «не от мира сего», в сущности, «не от стада сего» или «не от стаи сей». И это очень верное название, и давно пора понять, что на самом деле мы все в самой высокой своей потенции «не от мира сего», а если от него, то только в силу совсем иных потенций, и прежде всего из-за нашей слабости, страха ради иудейского, позабывшего о страхе предвечном.)

Да, la mort de Leopold , так было мне повещано из моего истинного мира. Но только я тогда не понял этого и потому пытался поправить себя, проснувшись: «не Леопольд, а Бетховен, тупица».

И все-таки оказалось, что тупица остался тупицей, а только речь шла действительно не о Бетховене, а о Леопольде. И слова « la mort de Leopold » опередили невеселую реальность всего на какие-то жалкие сутки.

Лео заметно хандрил и хохлился в последние месяцы. Его когда-то белоснежная пушистая грудка совсем пожелтела и повисла сосульками, а глазки слезились. «Может быть, у него грипп?» — думал я. — Хотя что-то очень уж надолго он затянулся. Да и не слышал я, чтобы он чихал. Наверно, это я еще заразил его своей хандрой». Так я решил тогда.

В то же утро, провожая меня на работу, он что-то долго жаловался и не хотел отпускать меня. Его прежде розовенький, как малинка, носик совсем побледнел и даже отдавал чем-то серым.

Вечером, когда я вернулся, я застал его возле входной двери уже окоченевшим. Похоже, что он так и не отошел от нее после моего ухода.

Я плотно завернул его в старую байковую рубашку, перевязал тесемкой и рано утром, когда все еще спали, но было уже светло, вынес свой сверток во двор и закопал под двумя тополями, как раз посередине между ними.

— Можно было бы не возиться и положить в бак с помойкой, — проворчала дворничиха, подошедшая пронаблюдать процедуру захоронения.

— Да, конечно, — согласился я, утаптывая землю, и подумал, что лучше было бы произвести кремацию, но это было слишком уж сложно. Впрочем, все это уже не имело ни для него, ни для меня никакого значения.

Прощай, Лео!

(Странно. Это я опять о плодах «саль». Никак не могу их расшифровать. Если бы я писал сейчас что-нибудь для публикации, я бы как дважды два вычислил, что отказ этот означает. В этом случае я бы просто знал, что не видать мне этой публикации как своих ушей.

Почему? Какая здесь связь?

А вот какая. Мне просто не хватит на это бумаги.

А решил бы я это потому, что вспомнил, что этот

«саль» значит. И дело не только в плодах, напоминавших своим внешним видом сплюснутые с боков кочаны капусты с плотно спрессованными листьями, но еще и в самом названии. Ибо «саль» — это растение, из стеблей которого на Востоке с незапамятных времен делали бумагу (а в Китае и Тибете и до самого последнего времени, то есть до самой «культурной революции»), которую, однако, вовсе не изобрели китайцы, а получили вместе со способом изготовления от древних ариев. И я это знаю, но откуда знаю, я вам не скажу, потому что вы все равно мне не поверите и возьмете на душу грех, обвинив меня во лжи. И отказ в плодах «саль» означает для меня отказ в бумаге. Но не в туалетной, которая у меня — спасибо добрым людям — пока еще есть, и не в писчей бумаге, которой тоже пока хватает, а именно в книжной бумаге. И тут просто нужно обратить внимание на три ключевых понятия в этих символах: «саль» — бумага, «плоды» в виде спрессованных (пресса) страниц (листья, или листы «капусты» с кочерыжкой переплета на боку). А Боре бумаги хватит, потому что ему дали целую авоську этих плодов, и я ряд за него^*.

* Совершенно непонятно, кого К. имеет здесь в виду. — Изд.

Может быть, я ошибаюсь, но другой интерпретации у меня пока нет.)

«Прощай, Лео!»

Мы были с ним большими друзьями. Он был очень благовоспитанный от природы, исполненный внутреннего достоинства кот, большой чистюля и немножко педант, требовавший всегда соблюдения однажды установленного порядка, который он даже возводил в достоинство строгого ритуала. Впрочем, чистюля и педант, но только не совсем кот. После пережитых им в детстве тяжелых физических травм, полученных в шахте работавшего лифта, он, очевидно, утратил или, скорее, так и не приобрел интереса к обычным кошачьим утехам и если и выходил во двор, то только подышать воздухом и позагорать, и возвращался, когда ему нужно было «на двор», то есть в уборную. Ночные серенады за окнами никогда не волновали его. С прошлогоднего февраля, когда ему пришлось пережить еще одно тяжелое потрясение, он вообще не выходил на прогулку и дышал воздухом на подоконнике, когда были открыты окна, или пристраивался где-нибудь поближе к форточке. Даже голуби больше не занимали его, и он не пытался, как когда-то в юности, охотиться за нахальными птицами, отворачивался от них и вовсе не желал их замечать.

С того утра под тополями я опять остался один. Но только теперь все было иначе.

Тогда, раньше, в первое время я даже отдыхал от постоянных конфликтов и был занят налаживанием, какого-то элементарного быта. А потом, вскоре у меня появился Лео. Нет, нет, сначала он не был никаким Лео. Он был простой Васька, как все коты, когда они лишены своего особенного лица или еще не обрели своего сугубо личного, именно этим лицом определенного, имени.

Тогда, вскоре после переезда на эту квартиру, однажды утром, когда я уже выходил на работу, я услышал на лестнице какой-то шум и говор. На площадке первого этажа несколько бабок, из тех, что обычно с утра сидят на скамейках возле подъездов и допоздна обсуждают выдающиеся достоинства присутствующих и тяжкие недостатки отсутствующих жильцов, наперебой принялись сообщать мне, что в шахту лифта каким-то образом попал котенок, теперь его мотает с кабиной вверх и вниз и никто не знает, как его оттуда извлечь. «Надо остановить лифт и вызвать монтера. Я тоже не знаю, как туда влезть».

Вечером на батарее отопления между первым и вторым этажом лежал 4-5-месячный котенок, серой с белым окраски, весь измятый и измызганный. На морде, на спине возле крестца, на лапах засохли сгустки крови. Правый глаз совсем заплыл, а над ним набухла огромная опухоль чуть ли не в половину его головы. Я налил в какую-то крышку молока и поставил перед ним. Утром молоко оказалось нетронутым, хотя и не оставленным кем-то без внимания — в нем плавал окурок. Я сменил молоко и опять поставил перед котенком. На следующий день он лежал уже возле моей двери. Сам ли он приполз или его кто-нибудь перенес ко мне, этого я не знаю. Через день он поселился у меня навсегда, понемногу поправился, отмылся, очень быстро освоил в уборной плоскую посудину, в каких обычно делают студень, специально для него приобретенную, и пользовался всегда ею с величайшей аккуратностью, чтобы ни в коем случае не замочить и не запачкать лапки.

Он не был обычным котенком. Играть, как котята, бегать за шариком из бумажки, мурлыкать и прочее он начал в возрасте, когда нормальные коты оставляют детские шалости и переходят к ночным турнирам и серенадам под балконами прекрасных дам. А вскоре он как-то совершенно незаметно для меня перестал быть Васькой, стал благородным, исполненным внутреннего достоинства Леопольдом и уже откликался на мое «Лео». Я не оговорился. Он именно откликался коротеньким и очень тихим «мяк», когда я звал его. С этим же «мяк» он подходил ко мне, когда ему что-нибудь бывало нужно, и я всегда понимал его. Он даже подавал мне лапку, когда мы здоровались или прощались. Мы вообще хорошо понимали друг друга. И нам, собственно говоря, не нужен был никто третий.

В конце февраля прошлого года бедный Лео претерпел еще одну, на этот раз более тяжелую травму. Однако не столько физическую, сколько душевную. Однажды в субботу — стояли уже по-весеннему теплые солнечные дни — я выпустил его на прогулку и вспомнил о нем лишь через несколько часов. Лео не явился к обеду. Во дворе его тоже не было, а все те же бабки рассказали, постоянно перебивая друг друга, что приезжала какая-то зеленая санитарная машина с желтым крестом и возле подвала взяли несколько бездомных кошек. Заподозрив неладное, я позвонил в ветеринарную лечебницу, где мы с Лео однажды уже были, когда его покусали какие-то идиоты-коты. Мне ответили, что такие отловы бывают иногда, когда есть нужда в животных для каких-нибудь медицинских экспериментов. Мне посоветовали съездить на улицу Юннатов где находится центральная ветеринарная станция и приемник для таких животных.

Пришлось хватать такси и ехать на улицу Юннатов. Там по случаю субботы был только один дежурный фельдшер, который «только что на минутку отлучился», и один старик-вахтер в будке у ворот. Он-то и рассказал, что в этот день действительно могла работать их машина, но она еще не возвращалась, и когда вернется, и вернется ли вообще, этого никто не знает. «Подождите, если есть время. Может быть, еще приедут». Пришлось ждать. Наконец действительно пришел фургон. Шофер и довольно мрачного вида рыжеватый с проседью полумонголоид начали выгружать «улов»: с полдюжины тощих дворняжек, в среду которых затесался весь перепачканный, но прежде, как видно, хорошо ухоженный подросток-спаниель, и десятка полтора кошек. Животные сбились в клубок за проволочной сеткой в кузове обитого изнутри железом фургона. Все они были перепачканы в собственных испражнениях и судорожно и как-то все разом вздрагивали. В этом клубке был и Лео.

«Нэлза. Нэ палагаиц. Пастанавлэн Моссавыт. Нэ разрэшаиц. С работ уволыт... Беры сабак. Харош са-бак. Маладой. Пародыс. Ашенык сными и беры. С ашенык не палагаиц. Бит рубла».

Он извлекал собак одну за другой большим сетчатым сачком на длинной палке, брал их за загривок и заталкивал в тесные железные клетки, а шофер относил их в глубину длинного приземистого загаженного барака, всем своим обликом повторявшего изображаемые в кино блоки концлагерей.

(Месяца через четыре или пять одна сердобольная старушка-соседка по моей просьбе и совершенно бескорыстно носила несколько раз Лео на уколы в нашу районную ветеринарную лечебницу. Она рассказала однажды, что Лео, когда они спокойно сидели в ожидании своей очереди, вдруг страшно заволновался, засуетился, выбрался из хозяйственной сумки, в которой сидел, выставив наружу голову, и попытался спрятаться у нее — соседки — под мышкой. В это время, когда он уже успел спрятать голову в ее одежды, в помещение вошел какой-то «высокий» (старушка небольшого роста), уже немолодой седовато-рыжий «татарин», как она его назвала.

Лео еще издали, по походке или каким-нибудь другим образом, узнал своего жестокого обидчика.)

(Пусть зоопсихологи пишут, что хотят. Я читал много ерунды. Идиотами животных могут изображать только идиоты. Одними инстинктами объяснять их поведение могут только те, кто в своей деятельности руководствуется только инстинктами и даже сам разум заставляет служить им. На самом деле животные — я говорю о кошках, собаках, коровах, лошадях, свиньях, даже о курах, то есть о животных, которых мне довелось близко наблюдать, — нисколько не глупее нас, а некоторые так просто умнее кое-кого из нас. Правда, они не трудятся в нашем понимании, если их не принудить к этому, и не пользуются, как мы, «членораздельной» речью. Но ведь и они в естественных для них условиях затрачивают достаточно сил, выдумки и изобретательности на добывание насущной пищи и борьбу со своими врагами. И они не пользуются речью, подобной нашей, может быть, просто потому, что правдивы по природе и не находят нужным для себя лгать друг другу , как это на каждом шагу делаем мы. Может быть, поэтому им и не нужна наша слишком уж членораздельная речь. Ведь сигнал радости, боли, обиды, ревности, призыв к детенышу или возлюбленному, угрозу врагу и т.д. они легко умеют издавать и без нашей членораздельной речи. И они понимают друг друга. А мы?

И откуда вообще мы знаем, какой речью они пользуются и какой не пользуются? Только оттуда, что сами не понимаем их речи, тогда как они легко понимают нашу. И еще спрошу: всегда ли, если говорить без намеков, наша собственная речь уж очень членораздельна? Мне даже кажется — говорю это чисто предположительно, но тут есть над чем подумать, — что отношение семантических единиц их речи к единицам фонетическим несколько, мягко говоря, выше, чем в нашей членораздельной и во всех прочих отношениях изощренной речи.

Приходилось ли вам когда-нибудь слышать «речь» лошадей? А коров, когда они видят своего теленка? А «речь» кошки, когда она возвращается с прогулки к своим котятам? Мне довелось однажды выслушать обращенную ко мне речь — именно речь, и иначе просто не могу этого назвать — кошки, минуты на полторы, с какой-то сложной системой определенным образом связанных понятий. И я понял ее, правда, не сразу, ибо это был совсем не мой язык.

Я несправедливо наказал ее, а она, поняв мои хорошие побуждения, не обиделась на меня и даже сумела довести до моего сознания мою ошибку. Она воспитывала котят и учила их нападать и защищаться. Играя с ними, показывала им различные приемы, а одну самую маленькую и слабенькую хватала при этом за горло под подбородком и душила буквально до бесчувствия. С другими котятами, головастыми крепышами, она этого не проделывала, и я решил, что она просто хочет прикончить слабого котенка. Возмутившись, увидев это во второй или третий раз, я слегка поддел ее ногой, правда очень аккуратно и не больно. На следующий же раз я просто поддал ее так, что она отлетела и ударилась о стену. Вечером того же дня, когда я уже улегся спать, кошка подошла к моей кровати, приподнялась, опершись передними лапами на одеяло, и минуты полторы или даже две, внимательно и очень серьезно глядя мне в глаза, произнесла теми же звуками, какими «разговаривала» с котятами, что-то очень Длинное и сложное, составленное из «кур-мур-кур» и т.д. Я понял, что она хочет объяснить мне что-то чрезвычайно важное. Я погладил ее и попросил прощения за свою жестокость. И она простила меня — а кошки очень редко прощают обиды, — потому что хорошо поняла мои умственно недалекие, но нравственно благие побуждения. А потом, уже утром, и до меня дошло, чтó она все же пыталась втолковать мне. Она знала, что ее слабенькое дитя нуждается в более высокой степени защищенности и сможет устоять в борьбе за существование с более сильными противниками, если только научится в критический момент хватать их мертвой хваткой за горло. А других котят она этому не учила. Именно это она и пыталась довести до моего чуждого ее заботам сознания.

Это была Матильда, самая умная, я бы даже сказал, самая мудрая и самая мужественная из кошек, каких мне только приходилось видеть.

Не стану говорить о лошадях. Неисчерпаемая по материалу и по значению для меня тема. Скажу одно. Меня, городского и в общем домашнего, не уличного мальчишку 12 лет, на глазах нескольких взрослых «людей», не ударивших палец о палец и только злорадно ухмылявшихся, спасла от неминуемой гибели лошадь, тоже погибавшая, задыхаясь в свернутом набок хомуте, по моей же по-детски несмышленой вине. Мы оба, она и я, остались живы только благодаря ей. И мы оба погибали по действительной вине, как вижу это сейчас, тех «взрослых», которые — одни своим преступным действием, а другие преступным бездействием — навязали нам обоим эту гибельную для нас ситуацию.

И потому меня до глубины души возмущает и оскорбляет мое нравственное чувство (умолчу уж о лошадиной колбасе), когда я вижу благородное и нравственно несопоставимо более высокое, чем мы, животное, вроде лошади, верблюда или слона, на карачках или, пардон, раком перед какой-нибудь полуголой шлюхой в цирке. И если бы я имел власть, я бы запретил подобные унизительные номера для существ, перед которыми человечество остается и навсегда останется в неоплатном долгу.

Пусть на лошадях скачут лихие наездники и наездницы, но пусть не заставляют их ползать на коленях и сидеть по-собачьи. Пусть слон или верблюд катает детей, как когда-то на Тверском бульваре, но незачем им стоять в идиотской позе на одной ножке и в мини-юбочке. А обезьяна, что ж, пускай выделывает, что хочет, пусть даже кривляется под музыку Паулса, танцуя с Гнатюком на барабане. На то она и обезьяна и наша ближайшая родственница.

И еще я знаю, почему животные выделывают все эти идиотские номера в цирках. Они просто добрее нас и прощают нам то, чего мы, вооруженные против них бичами и изящными палочками с электроразрядниками, не прощаем им никогда.

(Видели телефильм «Красный петух плимутрок»? Если нет, посмотрите при случае.)

И еще я считаю, что далеко не все вы можете объяснить одними только инстинктами. Помимо инстинктов, которых и у нас с вами пока еще хватает, у них есть прекрасная память и воображение. Они умеют в детстве играть и шутить в зрелые годы. Они способны не только на привязанность и благодарность, но и на бескорыстно высокие и благородные поступки и чувства, а в постоянном общении с нами, к сожалению, и на низкие и подлые. Я все это видел, знаю, о чем говорю и свидетельствую. Я видел однажды, как вполне заурядная и не очень уж умная кошка покинула безопасное убежище и бросилась выручать из беды «постороннего» котенка, когда на него готова была броситься уже приближавшаяся свора охотившихся одичалых по милости человека бездомных псов. Она вступила в борьбу и сражалась, пока котенок не догадался забраться на дерево, и пала в борьбе и была унесена, поверженная, в пасти одного из исконных своих врагов.

В моем детстве, мне было тогда лет 7 или 8, вполне «посторонняя» корова прибежала ко мне на помощь и отбила меня, когда мою правую руку у запястья и ногу над коленом грыз и рвал цепной пес, изрядно натасканный одичавшим хомосапиенсом. И я видел, как другая корова «шутила» и даже издевалась (руководствуясь, очевидно, одними только инстинктами) над скандальной и скандалившей старухой, которую заставила-таки запеть совсем другую песню и протрясти свои мяса, чуть-чуть поддавая ее сзади рогами, но так, чтобы, упаси Бог, не оставить на ее спине даже намека на синяки.

Я уже не могу показать вам сейчас этих коров. И той скандальной старухи тоже, наверно, давно нет в живых. Но я могу показать вам шрамы на правой руке и ноге. А псов, злобствующих и холуйствующих за миску овсяной похлебки с тухлыми костями — среди кошек вы никогда не увидите этого даже за ломоть свежей осетрины, — вы хорошо знаете и сами.

И еще скажу, раз уж заговорил об этом. Еще про одну корову. И у меня есть свидетель, который сможет подтвердить сказанное. На старинной дороге из Москвы в Архангельск в скольких-то десятках километров от города Вельска в одной из деревень была старая корова. Эта корова каждый раз бегом и до изнеможения провожала грузовики с двухлетними бычками, которых возили на бойню в этот город.

— Га-га-га, гы-гы-гы, мать-мать-мать, женихов провожать старая сука, — ржали и глумились шоферюги, — это она кажный раз бигит за машиной, а мы ишо газу дадим, у ие ажио язык вываливаицца. Гы-гы-гы, мать-мать-мать-га-га-га.

Я сидел рядом с шофером, а она, выкатив глаза и действительно уже вываливая язык и с астматическим визгом втягивая воздух, бежала по обочине. В ее выкаченных глазах были слезы и смертная тоска.

Она знала, куда везут этих ее детей.

Инстинкт? Животная интуиция. Пусть зоопсихологи объяснят это. И еще. Пусть объяснят, почему свинья, когда вы собираетесь ее зарезать, начинает истошно визжать иногда с самого утра того дня, когда вы собираетесь взяться за нож.)

Возвращаюсь к Лео. «Бит рубла», то есть пятерка, перешла из моих рук в руки строгого блюстителя «Пастанавлэн Моссавыт» и легко перевесила его весомость. Сачок влез в клубок сбившихся в углу и дрожащих кошек и извлек Лео, тоже дрожащего и загаженного. Я вытащил его из сачка и посадил за пазуху, расстегнув верхнюю пуговицу пальто. Но Лео не захотел остаться в этом положении. Он должен был еще дальше уйти от всего этого ужаса. Он развернулся и уткнулся носом мне под мышку, в самый рукав, оставив снаружи только конец запачканного и мокрого хвоста.

В проходной будке я попытался сунуть старику-вахтеру рублевку, но он замахал на меня руками: «Что ты, сынок! Разве же можно брать деньги за доброе дело?» Он, очевидно, тоже интуитивно удавливал основы, по каким составляются тарифные расписания и оклады содержания.

В такси среди благоуханий центральной ветеринарной станции «юннатов» (знаете, что такое «юннаты»?) и среди фонтанов жидкой грязи со снегом снаружи, под густым липким снегопадом, принесшим на улицы образцового города непривычную умиротворенную тишину, в уже лиловых сумерках мы вернулись домой. Лео все еще трясся никак не утихающей крупной дрожью. Он так и не изменил за всю дорогу своего неудобного — вниз головой и хвостом наружу — положения. Он продолжал трястись и в тазу с горячей водой. А потом и весь вечер у меня на руках, запеленутый, как младенец, до самого носа в большое махровое полотенце. Только к утру он перестал дрожать, а к вечеру отошел настолько, что чуть-чуть полакал из блюдечка, не более чайной ложки.

Нет, его характер не изменился. Он не стал другим. Но в его глазах осталась печаль и какой-то тягостный вопрос. И его былое достоинство как-то немножко слиняло... Он больше никогда не веселился и не играл, стал заметно ниже носить свою благородную голову. И еще он потерял голос. Его и прежде негромкое «мяк» стало едва слышным, хриплым и каким-то надтреснутым. Лео, бедный Лео!

После этого у него начал бледнеть носик и уже никогда не был таким ярко-розовым, как прежде. И шерстка начала сваливаться и свисать на пузечке и хвосте сосульками. А купать его я боялся, не хотел его еще и Простудить, хотя он очень любил купаться. У нас было холодно. И еще у него нашли авитаминоз и назначили курс уколов.

(He хочу, чтобы упоминание об улице Юннатов бросило тень на всю ветеринарную службу. В нашей районной ветлечебнице работают очень приличные люди. Я однажды пошутил даже там в беседе с фельдшером-ветеринаром, мол, нельзя ли и мне как-нибудь полечиться у них, очень уж они внимательны и бережны со своими пациентами («Мы могли бы взять его в стационар недели на две. Но ведь это всегда так травмирует их».) Я ни разу — говорю без колебаний, но и не без доли душевной горечи — не встречал такого же заботливого и доброго отношения в человеческих поликлиниках, даже в нашей, на Кировской.)

Не слишком весело складывались и мои рабочие дела в этот трудный для нас период. Шла какая-то странная возня с моей рукописью. Ее все куда-то посылали на прочтение, а потом еще куда-то и еще. Зав как-то перестал меня замечать и всегда спешил, сразу же вспоминал какое-то совершенно неотложное дело, когда мы встречались с глазу на глаз. Его отношение ко мне очень быстро было усвоено и моими коллегами, особенно дамами нашего дружного, хорошо сплоченного коллектива.

Может быть, я уже тогда немного свихнулся, и они все это видели, и только я один ничего не замечал за собой. Может быть, так и было? Но я как будто вел себя вполне прилично. Не кидался на людей, не рычал и не кусался. Правда, мне становилось почему-то все скучнее среди них. Я начал замечать во всех моих прежних делах какую-то пустую и бессмысленную суету. Совсем неинтересно стало ходить на работу. Перед глазами вставало в ночном безмолвии выписанное мной уравнение. Его смысл был прозрачен и прост. В нем смыкались, вставали на свое место и складывались в единое гармоническое целое прежде разрозненные обрывки, и возникал живой, в простых и ясных символах выраженный лик реальности, не возмущенной и не возмущенной никакой нашей грязью и суетой. И что перед всем этим, перед этой вневременностью была вся эта наша возня и копошение, перед этим простым и величественным смыслом.

В обычной же, так называемой эмпирической и временной реальности, лишенной этой чистоты и осмысленности, было иначе. Мой каменистый остров был все так же одинок и угрюм, пускай даже где-то за его скалами я уже угадывал, местами даже просматривал беспредельно широкие и вольные, наполненные свежим воздухом и напоенные щедрыми лучами солнца и соленой влагой просторы. Здесь же, в его пределах, в его скалистых берегах, не было ни широты, ни простора, ни гармонии, ни ясности. Мир был погружен в вечный ноябрьский холод и сумерки и оставался загроможденным бессмыслицей так и не сложившейся мозаики беспорядочно разбросанных и разрозненных осколков реальности. И мы с Лео жили где-то на пересечении этих двух — нереального реального и реального нереального — миров, в каком-то странном междусущии этой нереальной реальности, в каком-то полуподвешенном состоянии, без твердой опоры под ногами и без простора над головой, без надежды на то, что когда-нибудь и для нас восторжествует определенность, гармония, ясность, истина и смысл.

Судьба рукописи, а в сущности, и самого смысла моей жизни была совершенно неопределенна. Решение ее откладывалось куда-то на «туда» и «тогда», переносилось в какое-то другое место или просто откладывалось на грядущее, вовсе в ней не нуждающееся будущее. Браться за какую-нибудь другую работу я просто не мог. Я еще не изжил в себе этой, уже сделанной, уже зазвучавшей для меня, но вдруг оборванной на какой-то незавершенной ноте... В голове было пусто и сумрачно, и не хотелось ни о чем думать, надоело думать и надоело постоянно таскать за собой это, ставшее каким-то излишним и ненужным тело... Если вы знаете толк в музыке, попробуйте как-нибудь, поставьте пластинку с Бахом или Вивальди, а еще лучше с Веделем, если это имя вам что-нибудь говорит, проникнитесь в ее звучание, в саму пульсацию ее смыслов и. . . оборвите где-нибудь незадолго до финала, как это отчасти делается в финале бетховенского Эгмонта. Вот такое же ощущение было и у меня. И пусть вас не смущает, как не смущает меня, мое сравнение. В конце концов, каждый из нас для себя и Бах, и Вивальди, и Ведель, а если не Бах, Вивальди и Ведель, то райзавмаг и директор треста прачечных или Наполеон Бонапарт и император, и генералиссимус

Хайле Селасие, Неотразимый и Блистательный Лев Завоеватель из Колена Иудова.

И еще у нас с Лео испортился тогда сон. Я не мог никак заснуть до 4 или 5 часов, а в 7 надо было вставать, чтобы в 8 выйти из дому и успеть добраться к 9.30. В те долгие ночи я засыпал иногда на 3-5 минут и опять просыпался, и беспокоился, и нервничал, засыпал и тут же просыпался снова, и знал, что на работе опять буду в каком-то ватном тумане и полуотсутствии.

Лео тоже не спал. Он устраивался возле моей руки поверх одеяла, подогнув калачиком передние лапки, с постоянно открытыми немигающими глазами и бледно-зеленым взглядом, устремленным куда-то далеко внутрь, в какое-то свое беспредельно далекое и безвозвратно утерянное прошлое.

«La mort de Leopold».

Так и должно было случиться. У Лео тоже был отнят сначала живой интерес к жизни, а потом и остатки самого ее смысла. У него и до этого было не слишком уж много радостей. Но все же оставался какой-то разумный и осмысленный мир, где можно было более или менее достойно существовать. Оставалась среда тишины и чистоты. Разумное общение с близким ему существом. Кто-то сильный и надежный был почти постоянно рядом и дарил его вниманием. Не только давал насущную пищу, но и создавал этот мир разумной ясности и порядка. И вот этот его мир был однажды растоптан и загажен, смешан с нечистотами, когда они — кошки и собаки — катались в общей грязи на дне железного кузова в одинаковом ужасе и с одной и той же судьбой со злейшими своими врагами, равно униженные и оскорбленные, и перед лицом того еще более злого и неумолимого, что ждало их всех, вместе, тех и других.

Я не думаю, что Лео пострадал тогда сколько-нибудь физически, как это было с ним в первый раз в лифте. Но он заметно пострадал, и, по-видимому, непоправимо, морально и душевно, даже духовно. Была попрана и разрушена его вера в разумность того мира, где он до сих пор пребывал, и за его пределами перед ним неожиданно раскрылась гримаса чудовищно жестокой и отвратительно грязной реальности. И этого-то он, наверно, не смог перенести.

В тот раз, в лифте, пострадало его маленькое, в сущности, совсем еще детское тело, но он понемногу все же сумел оправиться от того потрясения и пусть с большими потерями, но мог еще существовать. На этот раз жестоко пострадала его душа. И его в общем еще довольно крепкое и как будто полное сил тело после того случая только доживало жизнь, расходуя остатки когда-то оживотворявшего его духовного начала — не оговариваюсь, сознательно и со всей серьезностью употребляю по отношению к животным это слово, кстати, и значащее для меня несколько больше, чем для вас.

И он очень мало ел в последнее время. Совсем мало. Он и раньше, еще до этого второго потрясения, ел как птичка. Но всегда проявлял живой интерес к пище и к тому, что я приношу с собой в сумке, возвращаясь с работы. Он всегда любопытствовал, что ем я, охотно дегустировал что-нибудь новое и незнакомое, иногда любил съесть кусочек яблочка или вареного соленого огурчика из рассольника, который я варил в почти идиллически праздничные светлые дни, когда выпадала сразу двойная удача купить в магазине и соленые огурцы, и исчезавшие куда-то почки. С удовольствием он ел овсянку с ложечкой молока утром. Очень любил посмаковать кусочек отварной трески. И был всегда совершенно равнодушен к мясу, не говоря уже о колбасе или сосисках, которых вообще не ел, и нередко с явным изумлением подолгу смотрел на меня, как это я могу есть так несъедобно пахнущие предметы.

Так мы и жили. Среди чужих и чуждых нам людей, вещей и отношений. В маленьком немного искусственном уголке какой-то совершенно не для нас созданной холодной и сумрачной планеты. И нам, пока ее чуждая нам реальность не вторгалась в наш маленький мир, было вполне хорошо и в общем, если не считать слишком, слишком уж одиноких ночей, хватало друг друга. Его привязанность ко мне согревала меня, и он относился ко мне с более заметным вниманием, чем это обычно позволяют себе в отношении к нам существа его кошачьего семейства. Так мы и жили до того утра, отмеченного для меня той туго спеленутой в старую байковую рубашку ночью. До того раннего утра, когда я вышел со свертком во двор и попросил у дворничихи лопату.

5. НЕ СОВСЕМ ЯСНАЯ ДЛЯ МЕНЯ ВСТРЕЧА ПОСЛЕ СОВЕТА

(«Письма не будет от тебя. Письма не будет от тебя. Зачем трепещет грудь моя? Зачем? Зачем?»)

Того, кто стоял тогда возле президиума и улыбался, пожелав кому-то «того же самого», я хорошо знал... Очень хорошо... Но только... Затрудняюсь даже сказать, как я его знал. Я знал его... в общем, я знал его до этого скорее... во сне, а не наяву. То есть не в каком-нибудь одном случайно промелькнувшем сне, а в нескольких, даже во многих, и очень давних, и не очень, но я никогда, ни разу в жизни не встречал его до этого вот так, наяву, а не во сне... Уж это-то я еще соображаю. Не скажу даже, когда он привиделся мне впервые. Наверно, в раннем детстве. А потом еще раз, через сколько-то времени. Иногда это бывало чаще, иногда с перерывами в несколько лет. Но я всегда узнавал его, как старого близкого друга, хотя, как думаю сейчас, он, наверно, тоже как-то изменялся, потому что я всегда, сколько себя помню, принимал его почти как своего равного, правда, несколько старшего и более умудренного опытом и знаниями. И, конечно же, я никогда не знал, кто он. И только сейчас отчасти смутный образ его как будто чуть-чуть раскрылся мне, хотя и не совсем в тех формах, как я рассказываю вам, потому что просто не представляю себе, как бы мог сказать как-нибудь иначе...

Не скажу также, чтобы мы были как-то особенно близки. Мне, во всяком случае, доводилось видеть во сне и более близких и дорогих мне людей, даже среди совершенно ранее неизвестных. Но с ним мы всегда очень хорошо понимали друг друга, и у меня от него — за него ничего не могу сказать — никогда не было никаких тайн. Мне всегда казалось, что он все прекрасно знает обо мне и мне даже незачем что-либо скрывать от него или что-нибудь рассказывать. И в этом, если уж говорить начистоту, бывало для меня некоторое неудобство, что ли, а может быть, даже и некоторая основа для неприязни, и именно из-за раскрытости для него моего же собственного непотребства. И это было особенно неприятно в случаях, когда не только не хотел вообще никого видеть и слышать, но даже и себя самого едва выносил от отвращения.

Иногда он приходил не сам, а, как понимаю это теперь, посылал кого-нибудь. И в зависимости от того, кого он посылал ко мне, я всегда знал, что ожидает меня. Что-нибудь приятное и радостное или, напротив, что бывало много чаще, слишком много чаще, какая-нибудь крупная и надолго неприятность. Или он тем или иным способом помогал мне раскрыть истинный смысл того, в чем я пребывал в любезном мне заблуждении.

Было время, когда этих его посланцев я посчитал носителями и приносителями этих неприятностей, и тогда они надолго покидали меня, и я их не видел. А неприятности множились и продолжались, но только я уже не мог заранее к ним морально подготовиться и даже, когда удавалось, отчасти защититься. И когда я понял это, они снова стали посещать меня, и все пошло как прежде. Он просто предупреждал меня. Иногда сам, своей собственной персоной или же каким-нибудь другим, отчасти (но лишь отчасти, ибо вовсе не хотел, как понимаю я это сейчас, всю жизнь водить меня на помочах) доступным мне способом, о чем лучше бы вовсе и не рассказывать, настолько все это может показаться невероятным. И вот мы встретились.

Сейчас мне это тоже кажется удивительным и несколько непостижимым, что мы вот так, не во сне, а наяву, наконец-то встретились. Но еще более удивительно для меня сейчас, что тогда это меня почему-то совсем не удивило и даже, напротив, было воспринято как нечто вполне обыкновенное и естественное. Правда, я не сразу узнал его в зале заседаний и вспомнил о нем только на улице, когда уже вышел из института и свернул в сторону Красных ворот к метро. Возле метро, как раз у табачного киоска около старого входа мы и встретились, как будто он ожидал меня.

На этот раз я сразу узнал его, мы поздоровались, и я сказал, что видел его в зале после обсуждения, но как-то не сразу сообразил, что это он^*.

— Каким чудом вы попали в институт? — почему-то я обратился к нему на «вы», хотя раньше мы всегда были с ним на «ты».

— Никакого чуда. Просто я знал, что будет потеха. Извините, — он тоже почему-то перешел на «вы», — иначе никак не могу назвать этого спектакля. Да, собственно говоря, и не хочу называть как-нибудь иначе. Другого я вообще не ожидал. А если бы и ожидал, то все равно непременно пришел бы, чтобы воспрепятствовать вашему никому не нужному успеху . Им еще не следует знать этого. Да и вам этот успех не пошел бы на пользу и только отвлек от более важных предстоящих вам задач. Что же касается этого так называемого «открытия», то можете о нем не беспокоиться. Всему свое время. Оно тоже найдет свою дорогу, когда придет его пора.

* Здесь речь идет об определенно вымышленном событии. Я не только не слышал, чтобы в зале говорилось что-либо подобное, но и заведомо знаю, что К. никого не встретил по дороге домой и ни с кем, кроме меня, не разговаривал. Мы вместе вышли из института, вместе дошли до станции метро, и я проводил его до самого дома и даже зашел к нему и посидел с полчаса. Он действительно выглядел нездоровым. Во всем остальном эпизод целиком вымышлен. Правда, какой-то разговор о врачах у нас действительно, кажется, был, но я уже не могу припомнить подробностей. В основном же шла ничего не значащая отвлеченная беседа, потому что К. не захотел обсуждать случившегося на заседании. — Изд.

— А почему «так называемого»?

— А вы, что же, не догадываетесь? Разве вы не понимали, что воспользовались недозволенными приемами и одну форму знания пытались построить по канонам другой. Разве можно было смешивать столь чужеродные друг другу начала. И это очень хорошо, что у них верно сработал здоровый животный инстинкт страха перед необычным. Конечно, я могу понять вас чисто по-человечески и сочувствую. Все это, действительно, происходило в таких низменных формах. Но что поделать, вы сами вызвали весь этот переполох в их стае. И даже не своей работой, а своим отношением к ней. И разве же это не потеха? Сами же себя секут, рубят себя под корень и еще восторгаются своим умом, находчивостью, ловкостью. Ладно, пусть вы чудак и ошибаетесь. Но ведь если они заметили в вашей работе что-то необычное, значит, вы как-то необычно ошибаетесь, и, может быть, в вашей ошибке есть что-то такое, над чем серьезно мыслящему и ответственному за свои поступки человеку следовало бы серьезно подумать.

— Не нужно утешать меня. Все было правильно. Я сам виноват, что вылез с этой темой. Уж очень увлекло меня это построение. Надо было знать и помалкивать, потому что слово — серебро, а молчание — золото... Но только мне серебро почему-то больше по душе... Нет, нет, не в этом смысле, а просто как металл, не более. В самом прямом смысле.

— А не честолюбие?

— Нет, я не о честолюбии, хотя... что же, это все же лучше, чем любобесчестие.

— А вы неважно выглядите.

— Неудивительно. После такого обсуждения можно и слечь.

— Ну, это еще не самое печальное. После такого обсуждения когда-то можно было не только слечь, но еще и сесть^*.

* Две последние реплики, кажется, действительно были произнесены в нашей беседе по дороге. Каламбур со словами «слечь» и «сесть», скорее всего, принадлежит самому К. Он всегда любил такие шуточки. — Изд.

Мы дружно посмеялись.

— Но вы действительно выглядите не совсем здоровым. Бессонница? Нервы?

— Да, знаете ли, и то и другое. И с головой еще какие-то непорядки...

— А у врача были? Что он говорит?

— Был... У нашей... Она прописала микстуру Бехтерева, беллоид и валокордин. Она всем прописывает микстуру Бехтерева, беллоид и валокордин. «Потому что все это у вас от нервов, а я пропишу вам против нервов, и все пройдет. Посидите денька три-четыре дома, отдохните». А вы попробуйте, отдохните при нашей-то работе. Это она сняла халат, пришла домой и может отдыхать. А мы свой халат не снимаем. С ним и засыпаем, когда удается. С ним и просыпаемся. А другой раз и во сне все это продолжается... Раньше у нас была другая. Так та всем прописывала клизмочку. «Потому что все это у вас от кишечника и от сидячей жизни. Надо побольше двигаться, а вечером делать клизмочку, и тогда кишечник будет работать исправно, и все пройдет».

Мы опять посмеялись, и он прекратил свои сократические, как прекрасно я понимал, вопросы.

Конечно же, мне тогда было не до смеха. Но когда я говорил, что зря вылез с этой темой, я уже не кривил душой. Я, к сожалению, слишком поздно допер (виноват, додумался), что нельзя было этого делать. «Нельзя», значит на все сто процентов нельзя, а не на какую-то малую часть. Мало ли что интересно.

(Было же сказано. А значит, нужно было знать и помалкивать, и обдумывать все в тишине на своем острове.

А как же тогда со «светильником», который ставят не под сосуд, а на подоконник, чтобы он кому-то светил?

Значит, нельзя было и со светильником.

Но ведь это же самое обычное дело, что на нашего Ванюшку все камушки и что он вообще задним умом крепок. Il al'esprit de l'escalier [3], как это называют наши братья французы. Впрочем, не представляю, как бы на моем месте поступил брат мой француз. Скорее всего он бы вообще ничего не стал писать. Он бы просто продиктовал, не выходя из дому, по телефону статейку на пять страничек в ближайший номер каких-нибудь там своих «Эссе парафизик» или «Кайе интранатюр», а потом подумал бы, пойти ли ему сначала в

Комеди, а уж потом на пляс Пигаль, или лучше сначала на пляс Пигаль, а потом в Комеди. Мне же, в моем положении, не приходилось думать ни о чем подобном. Мне нужно было сначала продумать все это построение, потом продумать, как все это изложить, чтобы все это не противоречило тому знанию, которого еще нет, но которое уже стучится в дверь и непременно придет к нам через сколько-то там лет. И даже не просто не противоречило, а и вполне согласовалось с ним и смогло занять в его составе свое законное место. Ибо я глубоко убежден, что мы сейчас действительно живем накануне и в преддверии величайшего переворота в нашем познании мира и самих себя, являемся предтечами нового «завета» человека с самим собой и миром и установления новой, более непосредственной связи между нашим внутренним миром и внешним, вслед за чем наступит, если вообще что-нибудь наступит и мы не угробим себя до этого, совсем другая эра в истории человечества, эра непосредственных отношений человека с собой и миром, которая видится мне в третьем нашем тысячелетии.

И еще мне надо было подумать и изложить все это так, чтобы меня хоть отчасти поняли все, кто имеет для этого необходимый минимум серого вещества, и не поняли наши ретивые пенсионеры. А потом как-то все это еще представить какому-нибудь тоже ретивому недоучке проходимцу-редактору из нашего издательства, который полагает, что имеет полное право «доводить» текст моей работы до кондиции своего охамевшего невежества. И еще надо было подумать, где найти, и еще поработать ногами, чтобы действительно найти, и еще выстоять в очереди, чтобы купить для Лео, да и для меня тоже, но главным образом для Лео, потому что я мог есть какую-нибудь другую гадость, трескового филе, которое тоже начало куда-то исчезать.

Хотел бы я посмотреть на кого-нибудь из тех, что приезжают к нам повосторгаться великими преимуществами нашего образа жизни и разъяснить нам, какие мы счастливые люди, то есть на какого-нибудь французика Птизеро из Эро, попади он на мое место.)

(На следующий день.)

(Приходилось ли вам хоть раз в жизни ощутить как бы касание чего-то высшего и беспредельно прекрасного? После чего ваше затрепетавшее сердце бьется легко и радостно, а грудь дышит широко и просторно. И хочется верить и надеяться на все самое светлое и лучшее. Не завидую вам, если не приходилось .)

(Еще на следующий день.)

(Сегодня видел во сне большую икону, выставленную на обозренье публики на улице где-то в Замоскворечье, на Ордынке или, скорее, Серпуховке, на правой стороне, если смотреть от центра. Вечером, в обычных наших сумерках я увидел ее, проходя по левой, если идти к центру, стороне. Она стояла на постаменте, к которому вело пять или семь ступеней. Я поднялся и снял кепку. В глубокой застекленной раме темного резного дерева было изображение Богородицы и по левую ее руку Св. Николая, покровителя плененных и угнетенных, странников и изгнанников. Перед изображением за стеклом горело несколько выстроившихся в ряд небольших лампадок, ярко освещавших в окружающем мраке изображение. Лик Богородицы был светел, прекрасен и ясен. Лик Николая смутен и неотчетлив и как-то даже терялся во мраке. И я понял, что эти страницы (позавчерашние) не удались, что нужно что-то прояснить и даже не что-то, а именно то, что затемнил я сам. Но я не знаю, что смог бы сделать, не затемнив, хотя в общем он мне отчасти все же ясен. Неясно же и темно то, как бы я мог сделать его ясным для вас. Но все-таки лик, пускай темный и неотчетливый, был. И был он рядом с Ней.

Простите меня, святый Отче. Если бы я мог сказать яснее! Если бы я нашел слова, не затемняющие, не скрывающие истину, неужели бы я не сказал их. Ты ведь знаешь, почему я пишу так, а не иначе. Да и как вообще обозначил бы я Тебя? «Благое касание»? Но этого мало. «Радостное, как голубая трель утренней трубы»? «Светлый, как синий звон чистого колокола, отлитого рукой доброго мастера из достойного металла»? Тоже мало и тоже недостаточно, как недостаточен был бы и гневный, и ужасающий Твой аспект, представленный для меня хотя бы во всех этих сереньких недоразвитых и кошачьих.

Или «Отец мой Небесный»? Да и это недостаточно. Ведь не случайно же, Отца Небесного вспоминая, называл Он себя «Сыном человеческим». Уж Он-то знал, что говорит, хотя бы Его так и не поняли.

Ну, представь себе, скажу и я: «Дитя человеческое». Да кто же сумеет понять это? Кто вместит?

«Сказал бы, да не вместите» — это ведь тоже Он говорил. А уж Он-то мог бы сказать и получше моего.

«Дитя человеческое». «Деваматри» — так в Индии иногда уважительно обращаются к женщине с младенцем. «Деваматри», то есть «Богородица». У нас иначе. У нас с материнством ассоциируются совсем другие представления. У нас за «мать» можно и пятнадцать суток схлопотать. Да и дети — то же: «Дети, дети, куды их дети?»

Прости же меня за темноту эту, мною же на ясный (не совсем, впрочем, и ясный) день неведенную. Не прими себе во гнев. Извини слабости ради разума, косности ради языка человеческого.

Вот ведь и Ты тоже притчу мне загадал на Серпуховке. Не понятие, а символ понятия. Его я и могу с ясностью передать, что и делаю по мере сил. А за большее не взыщи. На большее рука не поднимается. И без того лишнее сказал.

А, полагаю, и того хватит. Довольно знать, что Ты есть, а что Ты есть, то выше разумения человеческого. А, впрочем, пускай и сами помозгуют. Пусть потрудятся, поработают руками и ногами. И еще головой. Не одним только языком. Нечего и их третью тысячу лет на помочах водить.

Ну, ладно. Скажу, допустим, так: ощущал Твое присутствие. Всегда ощущал. Не постоянно, конечно, только время от времени, но ощущал. Хотя долго, очень долго просто не понимал этого.

Так и тут, на этот раз. Да, Ты действительно не стоял перед президиумом и не произносил этих слов. Но скажи на милость, чьи это были слова: «И вы будьте здоровы. И вам того же желаем»? Чьи? Мои разве? И разве я их не слышал? Ну, а дальше? Дальше, возле метро разве Ты не встал рядом, да так, что приятель мой, как ошпаренный, перескочил по другую сторону от меня? И кто задавал мне те вопросы? Кто говорил со мной?

Ты присутствовал, и я это знаю. Это я и сказал. Не сказал же малого, что Ты только для меня присутствовал. Что один только я знал об этом и чувствовал Тебя. Но ведь я и пишу только о том, что знаю и чувствую. Только об этом.

Ну, вот сказал. А что толку? Я уже слышу вопросы, а как ты это чувствовал? Как ощущал ты это присутствие? Зрением? Слухом? Осязанием? И что же я на это отвечу? Шестым чувством? А почему шестым, а не седьмым или не двадцать пятым? Откуда мне это знать? Я знаю одно: Ты был. А как Ты был, это, может быть, только Ты сам смог бы объяснить. Мне это не дано.

Прости меня. Прости, если погрешил против неведомой мне истины.)^*

Вечером, после той темной и неожиданной встречи возле метро, уже у себя дома, я долго, до глубокой ночи сидел за столом на кухне. Все, казалось, было как прежде, как всегда. Возле меня потихоньку остывал чай. На табуретке напротив грезил о чем-то своем Лео, погруженный в привычную интраверсию. Все, казалось, вернулось на круги своя. Но это только казалось, и я уже чувствовал, что что-то, еще невидимое, если еще не стронулось для меня со своего места, то уже готово было двинуться и поползти вниз, набирая инерцию для могучей лавины, которая вот-вот обрушится и одним принесет боль, отчаяние, ужас неотвратимого, смерть, а другим — красивое зрелище или просто занимательное развлечение и сюжет для эффектного кинокадра. — Которая своим падением навсегда изменит пейзаж в какой-то части этого мира, и уже никогда здесь не будет того, что было, а будет нечто совсем другое, новое и еще неведомое.

* Этот отрывок в скобках мы также восстанавливаем в этом варианте на прежнем его месте. Ранее, как и некоторые другие, подобные ему, он был изъят нами. — Изд. 77.

Ничего еще не произошло. Тяжелые массы этой, уже готовой сдвинуться, лавины еще не тронулись с места, еще не поползли, не изменили своего прежнего облика. Но дошла уже до самого их основания, до подпирающего их слоя прежде едва намечавшаяся трещина, в действительности уже разрушившая прежнюю связь вещей, и настал момент, когда не хватает только легкого толчка и сотрясения, слабого эха от крика ночной птицы, чтобы всколыхнуть воздух и сотрясти, и сдвинуть с места тяжелые, готовые обрушиться массы.

Я еще не знал, что через каких-то два дня не будет в живых Лео. Не знал, что еще через несколько дней буду сидеть за чаем у Варвары Алексеевны в ожидании Ивана Яковлевича, а перед этим познакомлюсь с их чудесными дочками и буду любоваться ими. Не знал, что не пройдет недели, как окажусь здесь, на койке у окна одиннадцатой палаты, а Иван Яковлевич, но совершенно неожиданно совсем другой и младший, будет выстукивать меня своим молоточком и чертить на моей груди свои странные узоры. Не знал, что Аннушка, в сущности, уже пролила свое масло, а сестричка Катя уже получила из больничной аптеки ампулы, содержимое которых будет колоть мне сначала в зад, а потом, смилостивившись, когда поблизости не будет никого из врачей, в руку.

Ничего этого я не знал. И ничего этого еще не было вот в этой эмпирической реальности. Но все это было решено где-то по ту ее (решающую) сторону. И уже задано оттуда сюда, с той стороны этой (воплощающей), как прежде с этой стороны той было дано в виде исходных условий задачи, а там посчитано, измерено и взвешено, и решено.

Но не только это. Не только решено. Отчасти еще и приоткрыто этой стороне, имеющей глаза и уши, чтобы видеть и слышать, в одном из ночных ее видений. В видении огромного темного многоэтажного квадрата с черным провалом двора посередине, на дне которого в густой ночной темноте, в липкой грязи и нечистотах ползало и корчилось некое человекоподобное, нагое, облепленное всей этой грязью, всеми этими нечистотами, задыхающееся в их смраде существо, лишенное сил, чтобы оторваться от этой густой и липкой нечистоты и хоть немного приподняться на ноги.

Оно ползало, корчилось и пресмыкалось в вязкой и смрадной этой массе, пытаясь опереться на бессильно подгибающиеся в локтях и коленях конечности, искало просвета и выхода, который мерещился то тут, то там, казалось даже, находило его в глубоких сумерках этой гнилой ямы, собирало и отдавало последние силы, чтобы доползти до побрезжившего просвета и выбраться, наконец, из этого замкнутого и плотного, полного нечистоты и мрака пространства, и всякий раз опять оказывалось внутри него, на том же его дне, в том же смраде и хладе, нечистоте и наготе.

Господи! Царица Небесная!

Господи! Царица Небесная! Какие удивительные, какие возвышенные, какие светлые и радостные бывают сны! Как бывают полны и преисполнены ясности, солнца, голубого неба, зелени, живых и ярких красок. Как бывают полны и преисполнены глубокого и в то же время простого и понятного, по-человечески доступного и вместе с тем беспредельно величественного и беспредельно значимого и значительного, вселенского и божественного смысла. Какой порхающей легкости, какого высокого полета с необозримыми светлыми и радостными далями! И какими чудовищно темными, чудовищно тяжелыми и мрачными бывают они, погруженные в такую безысходность, такое отчаяние, такие нечистоту, тесноту и темноту... И как немыслимо трудно бывает преодолеть эти тяжести, выбраться из этих затхлых, со всех сторон давящих на вас подвалов наверх, к простору, свету и воздуху, чтобы хоть чуть-чуть отдышаться от удушливого и тягостного их смрада. Какие невероятные препятствия приходится преодолевать, чтобы сделать хотя бы один только шаг наверх, чтобы подняться хотя бы на одну только крошечную ступеньку, и чтобы она еще не подломилась опять под трясущимися и подгибающимися ногами и не было еще одного головокружительного и сокрушительного падения назад, вниз, в липкую нечистую бездну, в тот же удушливый смрад и мрак, в темный мир прёта, мир нечистых духов, где над вами издеваются злые, мелочно мстительные и неумолимые, садистически жестокие, недоразвитые и так и не ставшие людьми, а потому люто ненавидящие вас, более развитых, сознающие свою власть над вами и упивающиеся этой властью нечистые существа — порождения вашего же жестоко страдающего духа.

Подвалы, подвалы, подвалы.

Темные гнилые ямы с темными гнилыми существами, властвующими над вашим человеческим «Я».

И не остается ничего помимо этой власти, этого холода и тесноты, нечистоты, смрада и мрака, и мстительной злобы, и упоения жестокой садистически изощренной и безнаказанной властью.

И только губы складываются в непривычные для слуха загадочные слова: «Де профундис...» И надо во что бы то ни стало вспомнить эти слова и произнести их и еще что-то вслед за ними, какие-то другие, еще более важные слова, более значимые, которые научат и помогут избавиться, наконец, от этого кошмара. Но слова не приходят. Память не сохранила того, что нужно вспомнить и произнести, и только бессильно повторяет: «Де профундис...»

И опять провал... и «Де профундис ...» и снова провал*.

Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

И помилуй их!

Из глубины моей взываю к Тебе, Господи!

И Ты, Святая Матерь, Царица Небесная, помилуй, спаси и сохрани нас! Не оставь без Святого Твоего Покрова! Защити от мрака и нечистоты! Направь на путь

* В этом описании неплохо изображены кошмары так называемых физиологических снов, когда больной проецирует во внешнее содержание сна свое тяжелое внутреннее состояние. К., очевидно, не знал, что это явление хорошо описано в соответствующей медицинской литературе, и пытался по-своему и совершенно антинаучным образом истолковать его. — И.К.

Истины и укрепи шаги к Свету! Не дай снова низвергнуться в те тягостные и темные бездны!

* * *

* Далее в скобках шел очень странный по содержанию небольшой отрывок, который мы сначала изъяли из текста, а потом все же решились поместить в приложении (см. Приложение IV). — Изд. 77.

Потому что — я глубоко убежден в этом, и теперь вы меня уже не собьете — по-настоящему можно жить, а значит, и следует жить, если мы хотим жить по-настоящему, там и только там, в том и только том месте нашей вселенной и в тех ее условиях, где хотелось бы также и умереть, когда настанет этот неминуемый час. Иначе вы просто, как и я, навсегда останетесь «не у себя дома» и не найдете, как нашел когда-то Н.Гумилев, своего Езбеккйе. (Как нашел и мечтал вернуться и обрести в последний свой смертный час, но волею изменившихся обстоятельств не вернулся и не обрел и пал от руки палача, оросив своей кровью почву совсем иных садов.) А значит, именно в таком месте, чтобы пусть уж не слишком счастливо, Бог уж с ним, со счастьем, хотя бы мало-мальски пристойно прожить нашу жизнь и быть хотя бы отчасти «у себя дома», как бы и следовало всегда жить.

И никогда не покидать этого места без достаточных на то оснований.

(С любимыми не расставайтесь. С любимыми не расставайтесь. Уйдя на час.)

Только я бы еще вбил возле стола, как раз перед шкапом, гвоздь и повесил на него скрипку. И пускай на ней никто давно не играет, потому что на ней давно уже некому играть, потому что ни у кого больше нет подходящих для этого рук. Потому что две пары подходящих рук остались далеко на востоке за отрогами старого Уральского хребта, а вернулась только одна пара, но только совсем других рук, приспособленных скорее для топора или кузнечного молота, но только не для скрипки. Но пусть бы она хотя бы висела здесь, а я смотрел на нее в тишине и только для себя слушал, как играл бы на ней Леонид Коган или, пускай, Спиваков, но только никакой не ойстрах.

(И пожалуйста, не поправляйте это «о» на прописное!)

— Как вы себя сейчас чувствуете? Я рассказал, как мог.

— Следите за моей рукой. Так. А теперь закройте глаза. Руки вперед. Ладони вытяните. Озноба не было в последние дни? Головокружение? Не падали? Сознание не теряли? Здесь не больно? А здесь?

Он долго выслушивал пульс в нескольких местах. Сначала на одной руке, потом на другой. На обеих же руках померил давление. Выслушал в нескольких местах слева направо грудь.

— Варя! Пришли, пожалуйста, кого-нибудь из девочек с водой, чтобы запить лекарство.

Это он покричал вниз, от двери.

— Вам, как на капитанском мостике, нужно сделать Переговорное устройство.

— Действительно, нужно. Но, ради Бога, не говорите этого при детях, а то действительно заставят сделать.

Ему понравилась шутка. Посмеиваясь, он сел за стол, достал из ящика, приподняв край скатерти, какие-то таблетки и две большие блестящие горошины протянул мне.

— Это примите сейчас, — он опять стал серьезен и собран, как капитан на мостике, — эти две завтра утром. Завтра же, не откладывая, с девяти до шести, но лучше всего часам к двенадцати, приходите по этому адресу, но только не в главный вход, а с торца, где приемный покой. Спросите доктора Корейшу Ивана Яковлевича. Его вызовут, — он даже как-то особенно подчеркнул это «его».

Написал и протянул мне листок с адресом.

— Ничего особенного. Небольшое нарушение мозгового кровообращения. Нужно полежать недельки две-три, отдохнуть и пообследоваться. Хорошо бы взять направление из... Впрочем, это совершенно излишнее беспокойство. И так все устроится. Когда вас будут смотреть... Там будет другой врач... В случае чего скажите, что вас прислал Иоан.

— Иван Яковлевич? Вы?

— Нет, нет. Иван Яковлевич вас примет, а вы скажите, что вас прислал Иоан. Просто Иоан, и все. Ничего. Не беспокойтесь. О вас позаботятся^*.

* Здесь К. излагает (и, как обычно, в скобках) еще один эпизод в приемном покое с упоминанием некоего Иоана. Мы опускаем этот эпизод по настоятельной просьбе Ивана Яковлевича. «А вы действительно знаете этого Иоана?», — спросил я как-то его. «Да, отчасти», — ответил он и более не захотел ничего объяснить. — Изд. 77.

Извинившись, он вышел на пару минут и вернулся с подносом. На нем были две тарелки с «пловом» (кстати, довольно вкусным), какая-то закуска, графинчик, две маленькие рюмки на высоких ножках.

— Прошу вас. Сейчас вы немножко лучше себя чувствуете? Сейчас все жалуются на шум. А здесь тихо. Над нами никого нет, да и снизу ничего не слышно. Разве что мои устроят спектакли с танцами... Жена здесь выросла. Это ее дом, и она не хочет другую квартиру, хотя нам здесь становится немножко тесно... Прошу. Это вам сейчас никак не повредит. Будьте здоровы... Это комната ее отца. Он был немножко домосед. Почти не выходил отсюда. Пятнадцать лет назад он умер, но здесь все осталось без изменений.

— Чудесные у вас дочки («Как Софья Павловна у вас похорошела»). И все прямо красавицы.

— Хорошие. Немного своевольные, но хорошие. Младшая ленится... Но только беспокойно за них... Уж очень сейчас жизнь, знаете ли...

— Да, сейчас все это не очень утешительно...

— Ну, да ничего! Бог не выдаст, свинья не съест... Только на это и приходится надеяться.

— Вы так серьезно это... Вы... верите в это?

— Во что? В Бога или в свинью?

— Ну, зачем же так?

— А почему не так? Каждый верит во что-нибудь свое. Один в Бога. Другой в Геометрию или Зоологию. Третий в сберкнижку. Кто-нибудь другой в блестящие пуговицы. И не только верит, но и служит каждый своему кумиру, и молится, и усердствует, и бьет поклоны, и по вере своей получает от благодати ее. Только не все это понимают или хотят дать себе отчет. А если вам говорят, что не верят в Бога, это надо понимать, что верят в своего маммону и служат ему. Да ведь и атеист верит, если, конечно, убежденный, а не за мзду, что не верит в Бога, а на самом деле верит в свое обожествленное невежество.

— Хорошая мысль. Надо подумать об этом... Спасибо. Я, пожалуй, поеду. Далеко добираться.

— Вам сейчас лучше было бы сесть в такси. У вас есть на дорогу? А дома спать, спать. Перед сном примите эту горошину, вы легко и спокойно заснете, и утром у вас будет свежая голова... Нет, это не люминал и не барбамил, это вообще не химия. Это самый обыкновенный опиумный экстракт из Китая. Но только через Канаду. Пойдемте, я провожу вас.

(Пора. Пора заканчивать эти мозаические записки. Сегодня И.Я. сказал, что со следующей недели начнет готовить меня к выписке. Хорошо. Я тоже готов. Правда, я ничего так и не сумел объяснить и рассказать и прекрасно понимаю, что слишком многое осталось незаполненным и далеко не все нашло свое место. Но что же делать? Нельзя объять необъятное. Хорошо, если удалось хоть прикоснуться, и вы хотя бы почувствуете умонастроение, с каким все это писалось. Ведь писалось это для вас. И если нам уже не предстоит новая встреча или мы так изменимся, что больше никогда не узнаем друг друга («Не умрем, но изменимся, как говорит, кажется, Ап. Павел), то пусть останется хоть это. Хотя бы на время. От меня и для вас, дорогие мои. Прощайте. А может быть, и «до свидания»?)

(На другой день.) (Спасибо. Тебе и всем. Я постараюсь сделать это. А вы поможете мне. Без вас будет трудно. И пусть все это пойдет под знаком великой формулы: Satyat nasti paro Dharmah [5].

Ибо воистину нет Религии выше Истины.)*

* В блокнотах К. вслед за этим, начинаясь со следующей страницы, был помещен текст, который мы озаглавили «Откровение на Патмосе» (см. Приложение III.). — Изд. 77.

7. И ВСЕ-ТАКИ «ДО СВИДАНИЯ!»

(— Вот умер Земмеринг. А ведь ему не было и семидесяти. Как ничтожны эти люди. Им не хватает мужества жить дольше. Вот за что я уважаю друга моего Бентама, этого радикального болвана. Ему уже восемьдесят, а посмотрите, как он крепко держится.

— Так вы полагаете, что человек...

— Да, я часто позволяю себе так думать. И теперь мне позволено сказать об этом.

Это передает Эккерман [6]. Но умалчивает о дальнейшем:

— Но ведь не всем дано дожить до столь почтенного возраста.

— Об этом я и говорю. Каждый сам виноват, что не дано.

— И Христос тоже?

— И он тоже. Сидел бы в своем Назарете и занимался делом, а не разговорами. Никто бы его и пальцем не тронул... Впрочем, этого не записывайте, друг мой... И поспешим скорее назад. Кажется, у меня начинает действовать кишечник. Дайте мне вашу руку.)^*

* Совершенно неясно, откуда К. взял вторую половину этого эпизода. У Эккермана ни в русском переводе, ни в издании 1848 (нем.) этого нет. — Изд.

А потом пошли дни здесь, в больнице, совсем одинаковые, с одними и теми же людьми, с одинаковыми вопросами и ответами, одинаковыми процедурами и таблетками на тумбочке возле кровати, с однообразно безвкусными обедами, ужинами и завтраками и чаем с жировой пленкой сверху и запахом плохо вымытой кастрюли. Все эти дни представляются мне сейчас одним большим и суетным днем, заполненным какими-то пустыми заботами, лишенным в этом нудном своем повторении собственного лица и смысла, собственного места в течении времени, вне связи с прошлым, которое осталось для него по ту сторону этих стен, и без будущего, потому что и оно становилось в этих стенах с каждым днем все менее реальным, все более призрачным и невесомым.

И все-таки именно здесь улыбкою прощальной блеснула мне минута чистейшей радости и светлого счастья. Да, да, я не преувеличиваю. Как раз в среде таких пустых и бесконечно повторявших себя дней я проснулся однажды утром с ощущением величайшего постигшего меня счастья, пережитого вот только что, за сколько-то мгновений до этого пробуждения. Все мое существо буквально трепетало и пело от восторга и радости. И бытие было бесконечно разумным и прекрасным, и не было больше в мире зла, были лишь роды добра, мучительные и трудные, как все роды, и, как они, возвышенные и прекрасные. И только было чуть-чуть обидно, что все это, вызвавшее эту радость и пробудившее ее к жизни, так быстро прошло и было так призрачно и невесомо в плотной реальности этих однообразных и пустых дней, куда приходилось возвращаться опять на какой-то новый срок, но теперь уже не на бессрочность, ибо уже забрезжило за ними нечто совсем иное и новое.

Подобное чувство — не обиды, а радости — мне было хорошо знакомо. Нечто близкое по характеру и степени я уже испытал дважды в моей жизни. И тогда, в первый и второй раз, это тоже было связано с внешне совершенно незначительными, казалось бы, событиями, самими по себе и для других, может быть, вполне ничтожными и вовсе не заслуживающими внимания и упоминания, но для меня полными глубокого, скрытого от других значения и смысла.

Первый раз это было далекой, далекой ночью, когда по ту, равнинную, сторону реки на широком степном просторе пылали костры прошлогодней увядшей травы. Ветер тянул оттуда и поднимался к нам по склонам, и доносил чуть банный запах горелого немного влажного травяного дыма.

Вольно разбросанные костры и местами целые полосы и цепи костров пылали, как далекие звезды, угасали и снова вспыхивали на всем широком погруженном в ночной мрак просторе внизу под нами и отражались в небе с его собственными очень близкими звездными кострами, разбросанными и по его широкому фиолетово-черному простору, жарко пылали на нем и отражались здесь , внизу, на земле, на бескрайней в ночи равнине по ту сторону реки.

— Господи! Что это?

— Это жгут на той стороне прошлогоднюю траву в степи. Так нужно. Иначе не добраться до новой. Да она и не вырастет как следует, ее просто задавит старая, полусгнившая, если ее не выжечь.

— Но ведь все выгорит дотла!

Мне уже приходилось видеть пепелища выгоревших дотла лесов. На таких местах — гарях — много лет ничего не росло. А если это бывало на склонах, то ветры и дожди так выдували и вымывали слой серого пепла и серой же выгоревшей до основания почвы, что через год или два оставались одни только камни со следами черных смоляных ожогов.

— Сейчас так не выгорит. Сейчас под старой травой совсем еще сыро. Трава провяла только сверху. А под ней уже вытянулась новая, молодая. Она давно начала расти, еще под снегом. Да и земля совсем еще сырая. Поднимись сюда завтра днем, ты увидишь черные пятна, где хорошо выгорело. А послезавтра там все будет зелено. А где не выгорит, там на все лето останется прошлогодняя ветошь и ничего хорошего не будет.

— Но я читал, что это очень опасно, когда вот так идет пал. И ведь там есть деревни и люди.

— Нет. Пал опасен в засуху, когда все как порох. Тогда выгорит не только трава, но и почва с питательным слоем, с корнями и семенами, да и деревни могут сгореть, если не поберечься. А сейчас не так. Это они сами там поджигают.

— А как пахнет!

— Да, так бывает только раз в год. «Только раз в год».

Для кого-то только раз в жизни. А для другого и последний раз.

Мы тогда умирали с голода.

Нет, нет, совсем не так, как вы сейчас, когда приходите из гостей и «умираете с голода», если вас плохо покормили.

Мы не ходили тогда по гостям и умирали по-настоящему.

И он умер. А я остался жив.

Но только он был старше меня на три года и намного крупнее и костистее. Ему нужно было больше еды. А у нас не было больше. У нас было меньше. А потом еще меньше. И еще. И все это мы ели вместе и поровну и не знали, что можно было варить крапиву и сныть, что можно было есть ивовую и осиновую кору, и что во всем этом много добрых питательных веществ и витаминов, которые «так нужны детям, чтобы правильно развиваться и не болеть».

И еще не знали, что на южных склонах в обилии росла черемша, нынешний деликатес для тех, кто может покупать продукты на Трубном и Черемушкинском рынке. Не знали, что корни кипрея, или иван-чая, содержат сытную и очень питательную мучнистую массу, а в обилии росший вокруг нас, еще не распустившийся, не раскрывшийся, еще завитой в тугие спиральки папоротник — и именно в таком, еще не развернувшемся состоянии — тоже является деликатесом, но только уже восточной, корейской, китайской и японской кухни.

Правда, мы слышали, что французы едят лягушек, которых и здесь тоже хватало, но мы их не ели. Это было не принято. И очень уж они напоминали со своими изящными лапками и совершенно осмысленным взглядом пристально выпученных глазок любопытных пузатых человечков из какого-то другого, не совсем земного зеленого мира.

В конце зимы мы ели еще мясо палой лошади. Оно все пропахло каким-то лекарством, которым ее перед этим лечили, и никак не могло ни вывариться от этого запаха, ни увариться до некоторой мягкости. После трехчасовой или четырехчасовой неоднократной варки оно оставалось все таким же вонючим серым и жестким, как резиновая подошва.

(Ее звали Чалкой, она была чалой, буровато-серой масти. Это была смирная, безотказная в работе лошадь. Да, да, та самая. На этот раз она опять, уже во второй раз, в уже посмертном своем бытии спасла мне жизнь. Тогда, в первый раз, я слишком перегрузил дровами двуколку, и уже при въезде в поселок на изломанном мосту через ручей колесо ударило в промежуток между двумя полусгнившими бревнами настила, тяжело нагруженная двуколка хряснула, и ее правая, тоже наверно подгнившая ось обломилась. Двуколка медленно, как в замедленных кадрах кино, плавно легла набок, подмяв мои ноги правым своим краем и завалив дровами, оглобли вывернулись и повалили лошадь. Хомут развернулся поперек шеи и сдавил ей горло...

Странно. Лошади тоже «падали», то есть умирали. Эпидемии никакой не было. Хватало и вполне приличного сена. А до нового года был даже овес, который мы делили с Чалкой, за два-три часа налущивая пальцами стакан-полтора «крупы». Вы, наверно, и не знаете, что с овса очень трудно снимается мякинная оболочка. Питания им — лошадям — в общем хватало, а они «падали» и «падали», и это был «падеж» без эпидемии. «Так всегда бывает, — говорили старики, — когда ни за что погибают люди».)

А потом, когда наступила весна и санитарная служба заставила очистить улицы и дворы, не стало и этой посмертной помощи. В редкие свободные дни, когда уже прошел лед, мы сидели на берегу с удочками и время от времени варили четыре или пять плотвичек, чуть больше пальца, и ели уху без соли и какой-либо другой заправки.

И все-таки наступила весна.

Она дружно и весело, за какие-то два или три дня преобразила облик мира, изгнав из него стужу и мрак. Вселенная стала беспредельно прекрасной и величественной. Прежний черно-белый однообразный мир изменился и раскрылся своей праздничной стороной с ее цветным многообразием и разнообразием. За спиной у нас громоздились поросшие пихтой отроги каких-то Аксатау и Алтынтау, а за рекой — бескрайняя кочевая степь с цепью еще каких-то Тау за далекой дымкой голубого горизонта. Мир был исполнен безграничной и величественной и в то же время ясно зримой, такой простой и понятной и удивительно родной и домашней красоты и гармонии. Небо раскрылось от белесо-серой морозной мглы и стало бездонным и ясным и по ночам манило в свою мерцающую фиолетово-черную глубину с ярко пылавшими огромными звездами и бесчисленными сонмами меньших и более далеких светил. (Я больше никогда в жизни не видел на небе столько звезд. И наши дети, наверно, никогда уже по-настоящему не узнают, что такое на самом деле Млечный Путь.) И днем оно тоже стало бездонным и тоже манило в прозрачный свой свет и открывало нам свой искрящийся теплый и ласковый простор. Оно звало к себе, в свою чистоту и голубизну, в свою возвышенную беспредельность, свою ясность и над временность.

И вместе с этой безграничной и безгранично величественной вселенной человек тоже становился все более велик и значителен. Он был, казалось, так изумительно красив и мудр, так разумно и целесообразно устроен, так согласован всем своим существом, всем своим строением, всеми своими ощущениями и чувствами с этой вселенной. Он имел внутри себя, по своей длинной осевой линии, твердый, но удивительно подвижный и гибкий, беспрекословно послушный его воле костяк, позволявший ему то прильнуть всем телом к ласковой и теплой земле и прислушаться к ее могучему дневному ликованию или к ее глухим ночным шорохам и вздохам, то занимать перпендикулярное к ее поверхности, вертикальное положение, опирающееся на ее основание, но устремленное вверх, к небу и солнцу, то легко передвигаться во всех возможных ее направлениях, спускаться вниз к ее прозрачным студеным источникам и подниматься вверх к ее погруженным в воздушную прозрачность вершинам и высоко нести свою округлую, как тела ее светил, голову, начиненную неким сложнейшим, но безукоризненно четко работающим, сияющим внутри блеском голубой молнии устройством, позволявшим ему, человеку, видеть, слышать, обонять, осязать, ощущать и постигать всю эту беспредельную мощь и красоту, все это бесконечное разнообразие и многообразие красок, звуков, запахов, как в их чистом виде, так и в их многоразличных сочетаниях, соотношениях, согласиях и контрастах: видеть, слышать, обонять, осязать, ощущать и понимать всю эту прежде тайную и скрытую, но теперь вдруг раскрывшуюся и все более раскрывающуюся мудрость мироздания. И это устройство позволяло ему усваивать все это, впитывать в себя, делать достоянием своих чувств и мыслей, своего безгранично расширяющегося для этой вселенной «Я»: радоваться всему это-му, чувствовать себя неотъемлемой частью этой Вселенной, ее творением и сотворением, и даже больше, чем творением, самим ее центром, ее мыслью и оком, ее «Я» и радоваться себе и ей, любоваться собой и ею, ею в себе и собой в ней и просто собой как этим ее «Я», этим ее самопроизведением, самосозерцанием и самосознанием.

Несказанно прекрасны были человеческие глаза, сиявшие небесным, голубым дневным или темным ночным светом и связывавшие верхнюю, наиболее возвышенную и устремленную к небу часть головы с более утилитарной по своему назначению и приземленной нижней ее частью. Глаза светились и блистали, как два солнца, как два неба, как два вселенских Ока, которыми Она, Вселенная, всматривалась в себя, в свое отражение, и любовалась собой, и видела, что это хорошо.

Столь же прекрасны и удивительны, но еще более целесообразны и мудры по своему устройству были человеческие руки, с их суставами, ладонями и пальцами, состоявшими из разнообразных и многочисленных сочленений и связок, тщательно прилаженных друг к другу и закрытых сверху когда-то такой теплой и мягкой, такой эластичной прежде, а теперь холодной и сухой, пергаментно-желтой, с серым потрескавшейся на сгибах и не заживающей месяцами кожей.

Конструкция рук позволяла человеку не только осязать самые разнообразные предметы, испытывая их тепло и форму, их вес и характер их поверхностей, но и, облегая их соответствующим образом согнутыми суставами, крепко захватывать их и делать их продолжением своего тела, сообщая ему те дополнительные качества, которыми весьма разумно не наделила его природа, чтобы Человек не ограничил себя никакой раз и навсегда данной данностью и заданностью, но, напротив, все более широко и разнообразно проявлял те безгранично широкие потенции, которые скрывались в его особой конструкции.

И руки могли брать, выбирать и разбирать самые различные предметы и исследовать их. Правда, для этого нужны были еще и глаза, чтобы видеть их, и уши, чтобы слышать, не возопят ли они от этого исследования, и ноздри, чтобы обонять их запахи, и внутренняя поверхность рта, чтобы определять кислое и сладкое, соленое и горькое, терпкое и жгучее. И нужны были еще ноги, чтобы приблизиться к этим предметам, — словом, весь вместе этот целесообразнейшим образом устроенный и слаженный механизм или организм.

Своими гибкими и чуткими пальцами руки могли поднимать различные предметы от малейшей былинки или жучка, чтобы рассмотреть их, приблизив к глазам, до тяжелого свежесрубленного дерева, на самом деле свежеспиленного, только подрубленного топором с той стороны, куда нужно было повалить его, чтобы было удобнее обрубить сучья, разрезать на куски и уложить в штабель.

Дерево тоже было живым и теплым, как и мы. И тоже всем своим открытым существом, устремленным к свету и свежему воздуху, к небу и солнцу, как и к своему основанию внизу, далеко уходящими и проникающими глубоко в почву, скрытыми в ней корнями. Дерево благоухало для нас, давно не мытых, неделями возившихся, и копошившихся, и корячившихся, и надрывавшихся в так называемой «лесной грязи», приходившей в лес вместе с нами и вследствие нашего прихода. Оно благоухало своей чистотой и свежестью и разговаривало с нами виолончельным шелестом своих ветвей, и жаловалось, и стонало от жгучей боли, когда мы наносили ему кровоточащие, истекающие слезной влагой раны.

Мы работали в лесу и рубили деревья, отделяя их верхнюю половину от потаенной в земле нижней. Убивали их, чтобы поддержать жизнь в себе. Мы должны были выбирать самые лучшие деревья нужной толщины, подрубать их, спиливать и валить на землю, а потом, уже у поверженных их стволов обрубать сучья и разделывать их на куски длиной в два метра и укладывать в штабель между попарно вбитыми в землю кольями, чтобы гуннявая и картавая («Встрычай гуннявая, картавая Олэся», как сейчас поют «Песняры») учетчица Олэся могла прийти и замерить своим коротким аршином спиленное, срубленное, разделанное и уложенное в штабель и, пересчитав все это «на тнрленть диаметнрла», на которую, то есть на самую эту злополучную треть, или «тнрленть», нас как раз не хватало, чтобы получить 300 или 400 граммов (на двоих в сутки) ржаной муки на дневное («Хлеб наш насущный даждь нам днесь») пропитание. И мы, «не женавшие наботнатнь как сненываить», то есть не догрузив, не дорубив, не допилив скольких-то там десятков кубодециметров из четырехкубометровой (уже не на двоих, а на одного, на каждого из нас в день) нормы и не уложив их в штабель (а вместе с сучьями, вершинами, топорами и пилами это никак не меньше десяти тонн, приходящихся на восемь кубометров), получали (на этот раз на двоих, а не на одного, и не на день, а на сутки) не 300 или 400, а 200 или 300 этих прогорклых и изрядно отсыревших для полновесности мучных граммов. Нет, конечно, нам еще платили. Кажется 1 р. 20 коп. за кубометр (точно уже не помню), и мы за нашу двойную дневную выручку могли купить в хороший день целые полстакана махорки.

(В полутора или двух десятках километров от нас в лагере для пленных немцев, которые тоже, кажется, иногда рубили лес, не знаю, правда, из какой нормы на человека, выдавали, как шептали местные злые языки, не только печеный хлеб и картофель, но и допотопные рис, масло и сахар. И еще говорили, что это они продают махорку, чтобы купить на вырученное молоко, и что у них, то есть у пленных немцев, все построено на началах самоуправления, зельбстфервальтунг, как слышится мне это сейчас, свои повара и никто ничего не ворует.

Не утверждаю этого. Сам этого не видел и за стол к ним не садился. Но и не слышал также, чтобы кто-нибудь из них умер там от голода. Поистине, «сам погибай, а товарища немца выручай».

Впрочем, можно этому и поверить. Своими глазами читал я в воспоминаниях присноблаженнопамятного Анастаса Ивановича Микояна рассказ о том, как хорошо мы заботились о мирном немецком населении, когда наши войска вошли в Германию. «А сколько молока в день выдаете вы немецьким детишькам?» (это надо произносить с мягким знаком после «ц» и «щ»), спросил, как сам об этом пишет, Анастас Иваныч у какого-то армейского снабженческого чина. И, узнав, что молоко «детишькам» еще не начали выдавать, Нарком и Министр Продовольствия, Торговли и Пищевой промышленности ужасно разгневались и распорядились немедленно начать снабжение молоком и маслом, «потому что детишькам, даже детишькам поверженного врага, просто-таки необходимы молоко, масло и другие витамины, чтобы они правильно развивались и не болели».

А уж кадры наших распустивших сопли в сахаре (плагиат у О.В.) кинооператоров с мордатыми поварами наших армейских кухонь, щедрым черпаком наваливающих через край в разнокалиберную немецкую посуду дымящиеся груды густого, как октава Максима Дормидонтовича Михайлова, борща, вы и сами, утирая сопли, сто раз видели по телевизору. (Вот только русской посуды вы никогда здесь не увидите, разве что «трофейную».)

Да иначе ведь и быть не могло. Ведь русский народ горяч, да отходчив, а также добр и щедр по своей натуре. Правда, щедрость эту распределяют больше... Ладно, «да брат мой от меня не примет осужденья»... А чтобы узнать как следует эти необыкновенно высокие качества русского народа, все-таки лучше быть кем угодно, а еще лучше миллионером Армандом Хаммером, американским бизнесменом, большим и давним другом русского народа, или, на худой конец, не бизнесменом и даже не другом, а просто «негром преклонных годов», но только ни в коем случае не русским, и уж тем более не русским ребенком.)

Вечером, когда уже начинало смеркаться, мы разводили костер и варили эти 200 или 300 граммов муки, разболтав ее в воде и вылив разболтанное «при тщательном помешивании» в котелок с кипящей водой, часто без соли и всегда без каких-либо других добавок и приправ и даже без «вчерашней индейки», из которой, как это до сих пор уверяет Елена Молоховец, очень легко приготовить на скорую руку простой и приличный ужин, если почему-либо ничего другого у вас не окажется под рукой.

(Мы просто упивались чтением ее книги в те годы, а также и в предшествующие и последующие. Впрочем, и сейчас она остается вполне увлекательным чтением, вроде путевых заметок о поездке в какой-нибудь Каракорум или столицу Великих Моголов.

Один из ее рецептов так и начинался: «Если у вас ничего нет на ужин и вы не ждете гостей, то очень легко можно приготовить на скорую руку вполне приличное блюдо из вчерашней индейки, сделав то-то, то-то и то-то и добавив то-то, то-то и то-то, а именно то, что расшифровать при нынешних познаниях в области кулинарного искусства можно, только вооружившись полной энциклопедией «Гранатъ». И только так, только с твердым знаком , потому что если ваша энциклопедия без твердого знака, вы все равно ничего не расшифруете.)

Ничего другого, как это, собственно, и предполагала Елена Молоховец, у нас не было под рукой, как, впрочем, и вчерашней индейки. Разведенная в воде мука «при тщательном помешивании» быстро загустевала в кипятке. Котелок снимался с огня, и можно было поужинать, а заодно и пообедать, и позавтракать, поскольку все наше дневное пропитание не только легко и быстро приготовлялось, но еще легче и быстрее потреблялось за один присест. И на завтра не оставалось ни «вчерашней индейки», ни вчерашней «заварихи», как называлось наше излюбленное блюдо. («Нет, нет у этих русьских умения хорошо покушать!»)

(В других местах, как я потом слышал, это блюдо называли почему-то «затирухой» Но, уверяю вас, это просто неправильное и совершенно ошибочное название, потому что ничего «затирать» здесь не приходилось, как не приходилось, впрочем, и варить. Просто ржаная или ячменная мука — может быть, вам тоже пригодится это, так вы запомните — размешивалась в холодной воде и при помешивании выливалась в котелок с кипящей водой, то есть именно заваривалась, как клейстер. Да это, собственно говоря, и был клейстер. Клейстер из муки.)

А утром в том же котелке мы заваривали вместо чая «чагу» и даже не догадывались, какое это прекрасное лечебное средство от рака и других совершенно неизлечимых болезней. И тот наш «чай», кстати сказать, не имел ни вкуса старой мочалки, как этот, который вы сейчас пьете в столовой, ни жировых пленок сверху, ни запаха плохо вымытой кастрюли.

Так мы прожили конец зимы и начало весны. А когда весной его год — ему как раз исполнилось 17 — призывали в армию, его забраковали. У него недоставало 30 килограммов веса. И кажется, даже больше, но я уже не совсем хорошо помню и боюсь соврать. Но, во всяком случае, никак не меньше 30 килограммов, потому что он в полном отчаянии повторял слова райвоенкома, что если бы не хватало чуть меньше 30 килограммов, его бы все-таки сумели призвать. Этого веса недоставало до необходимой призывной нормы. И его так и не призвали, хотя у него уже было 9 классов, и в те годы брали всех подряд, и врачи призывных комиссий не были чересчур разборчивы. И он еще просто умолял призвать его и уверял, что совершенно здоров, но только немножко оголодал. И все-таки его забраковали. И он умер в середине лета от голода. Он был эвакуирован из Ленинграда. Его отец и старший брат погибли в начале войны под Ленинградом в ополчении, а здесь еще оставалась мать с двумя младшими. Отец был преподаватель университета, а брат учился в том же университете, не помню уже, на каком курсе и факультете. И фамилию его и имя тоже сейчас не помню. В то же лето умер, и тоже от голода, от «недоедания», как говорили тогда, еще один мой приятель, старик, ему было тогда 50, Илья Молчанов, из местных, не эвакуированных. И у него был свой дом и семья, и огород, и кое-какие запасы, и кое-что он приносил из леса, поскольку работал в лесничестве, а раньше был профессионалом-охотником, но уже во время войны забросил это занятие, потому что однажды настало время, когда он уже не смог больше стрелять в живых существ. У него была большая семья, дочери с малолетними детьми, и он был основным кормильцем, потому что остальные мужчины были в армии, но пищи не хватало, его осуждали за его нездоровые убеждения и дома не кормили.

Иногда он приходил к нам на вырубку и принимал участие в общей трапезе. Но только очень редко, и то когда мог принести горсть соли или табаку. Он был застенчивый и очень добрый, как видится мне это сейчас, человек (тогда я вообще этого не понимал). И он тоже, как и мы оба, глубоко чувствовал и по-своему понимал всю эту окружавшую нас красоту, и мы много говорили об этом и вообще обо всем на свете. А без Ильи, когда мы оставались вдвоем, мы буквально упивались разговорами. Я больше никогда в жизни так много и так охотно, да, пожалуй, и так складно и осмысленно не говорил, как тогда. И это был род какого-то словесного алкоголизма, как представляется мне это сейчас.

Когда-то давно я читал «Мысли» Паскаля, и там была помещена запись, сделанная им не помню уже какого числа и года, о случившемся с ним религиозном озарении, о так называемой «иллюминации», как называли это когда-то. Паскаль испытал тогда состояние величайшего религиозного экстаза и воочию узрел Бога. И не просто Бога, но именно ветхозаветного библейского Бога Авраама, Исаака и Иакова.

Так вот, нечто подобное этому, но более растянуто во времени, потому что это продолжалось не часы, а недели, испытал я тогда, той весной, правда, без какой-либо религиозной окраски, наблюдая в состоянии экстатического восторга величие и красоту окружавшего меня мира. И это, как понимаю я это сейчас, тоже было состояние своего рода «озарения», или «иллюминации», хотя и без Авраама, Исаака и Иакова, но с созерцанием, я бы даже сказал, с ясновидением божественно прекрасной, божественно величественной Вселенной, оком которой и мыслью ощущал я себя тогда. Я был ее самосознанием, а она была моим большим телом. И оба мы были Одно. Я был Ею, а Она была мной. И это был своего рода новый союз, даже «Новый Завет» между Человеком и Природой. И это было бы Новое Святое Благовествование, или Евангелие от К., написанное им самим, если бы он умел записать на бумаге все, что довелось испытать ему тогда.

Новый, но не надолго. И хотя я глотнул тогда, в те горькие годы, влаги этой возвышающей и даже возвысился отчасти и раскрылся слегка для проникновения Высшего, не удержался я на той высоте. Пал, как только стало чуть легче. Низвергся обратно, с вертикали на плоскость эмпирических, сосьетических и прегуманоидных измерений .

Да иначе и быть не могло. Чего вы хотите от мальчишки в 15-16 лет. Ему в эти годы жрать хочется. А когда пожрет немного, хочется поутверждаться, попобеждать и повластвовать. Хочется силой поиграть и повыставляться перед вами. В эти годы он не мир строит по образу и подобию погрезившегося ему Высшего, о котором чаще всего и представления-то не имеет, а себя перестраивает по образу и подобию окружающего и эмпирически властвующего. Чтобы только прилепиться к нему, соответствовать ему и понасыщаться, повластвовать вместе с ним.

«Звездочки, эти путеводные звездочки» (А Мих. Юрьевич знал» что говорил!) мерещатся ему в эти годы не сверху, не в заоблачном, а в самом низком и грубом, в самом низменном. Чаще же ему грезится Стая, где он наконец обретет себя среди своих. И он готов кроить себя, и перекраивать, и красить себя, и обрастать шерстью под Стаю и для Стаи, с какой сведет его судьба. Потому что негоже ведь человеку быть одному. А в Стае гоже, да и охотиться сподручнее, ибо коллектив — это сила. И вообще хорошо в Стае, спокойнее и надежнее, чем в одиночку: локоть и плечо друга, один за всех и все за одного. А коли так, то вот, смотрите, вот я перед вами, такой же, как и вы, ничуть не хуже — то есть, упаси Боже, на самом деле, если лучше, а не хуже. Примите меня как своего, и я буду вместе с вами вилять хвостом, лаять и щерить зубы. И с вами буду заодно, и все как один, и один как все. И поклонюсь вашим Вожакам, и подставлю им шею, и буду вместе с вами произносить «ухи» вместо «уши». (И так тоже было. И я долго пытался понять, почему однажды так и сказал «ухи», а не «уши». А сказал, потому что стайным, или стадным — что одно и то же, — разумом, то есть животной своей интуицией, постигал, что «андердог», как позднее называл это социопсихолог Шостром, легче закрепляется в Стае, чем «топдог» или «овердог», за титул какового надо еще много глоток перегрызть, и что этот самый низменный, то есть худший из худших в стае, «андердог» в конечном свете выигрывает — ибо именно таков закон Стаи — и оказывается сверху. И когда я сказал «ухи», Вожак и впрямь, одарив милостивым подзатыльником — «Эх ты, «ухи». Жевать вас ишо да резыть», — принял в Стаю уже де-юре, посвятив в истинные Псы.)

И что же? И вилял, и лаял, и щерился. Даже говорить об этом тошно. И главное, все ведь это от трусости, все это страха ради иудейского.

А о предвечном, о том, что было когда-то, даже и вспоминать не хотелось. А что, собственно, было вспоминать? Палую лошадь Чалку? «Тнрлеить диаметнрла»? Нечего было вспоминать. Мертвые схоронили своих мертвецов. А мы остались живы и хотели жить и жрать. И уже становилось чуть больше того, что можно было жрать. И уже начали эвакуированным выдавать пропуска для проезда домой. И уже в Москве в 1944 году выдали однажды на химзаводе талон на американские ботинки армейского образца, которые несколько лет носил не снимая. И вам никогда не понять тех «картонных», как кое-кто злопыхал потом, ботинок, потому что вы ни разу не проходили целой зимы в сапогах собственного — прямо как у графа Л.Н.Толстого — изготовления, натуральная сыромятная подошва которых раскисла от первого дождя в кисель и за месяц протопталась насквозь, так что вам приходилось ступать голыми ногами (носки протаптывались за один день) по снегу и по льду, по жидкой грязи и по грязи, смерзшейся комками. А в другой раз к какому-то празднику выдали там же талон и тоже на американские рабочие штаны со светло-золотистой крупной строчкой, за которые нынешние псы рвут с вас 150-200 р., то есть вот эти самые модные джинсы-техасы. И я съел их, выгоднейшим образом — кому они были нужны с такой дурацкой строчкой, — обменяв на 4 пайки («пайка», ж.р., кусок ржаного хлеба весом от 300 до 500 гр.; не путать с «пайком», м.р., куда помимо хлеба входило кое-что другое, что вы и сегодня не всякий раз укупите), которые, то есть эти самые 4 пайки, и съел, как помнится, за один раз, ибо уже торговали хлебом те, кто получал «пайки» (то есть не «пАйки», как я и все мы, а «пайкИ», м.р., какие получали они). И вообще становилось сытнее, потому что на нашем заводе каждый день, кроме, разумеется, воскресений, выдавали талон (сверх карточки) на обед в заводской столовой (пустые щи и порция лапши с чайной ложкой конопляного масла. Но обед!). А у кое-кого стала появляться еще, как тоже злопыхали потом те, у кого она стала появляться, отравленная всеми ядами, раками и бруцеллезами с туляремиями, американская же тушенка — и ничего вкуснее и сытнее целые годы до того и целые годы после того мне вообще не приходилось пробовать. И уже можно было купить полкилограмма, а позднее и целый килограмм хлеба , сдав в букинистический на Тверской возле Охотного том или два дедушкиных и бабушкиных Лескова, Пушкина или Шекспира издания А.Ф.Маркса или Брокгауза и Ефрона. Кстати, и булочная была рядом.

Жизнь возвращалась в свою «нормальную» колею, и можно было вздохнуть свободнее. А раз вы — «тварь угнетенная» — вздохнули свободнее, что уж было ворошить прошлое и грезить об «опиуме» заоблачном. Надо было своего земного и «законного», съестного и посю... (Господи Милостивый! Кто же придумывает так отвратительно звучащие слова!)... сюсюстороннего не упустить.

Грязные были годы. Грязные, как и раньше, но еще более подлые. Те, кому они сейчас вроде бы фимиам воскуряют и ставят памятники, лежали в земле или без руки и ноги валялись в блевоте по пивным. Их дети получали вместе с ними по иждивенческой пайке (300 гр. хлеба, и это совсем не современные 300 гр. Это просто два нынешних нормальных куска. Хлеб и прочие продукты имели тогда совсем другой вес. Нынешняя килограммовая буханка весила бы больше 2 кг), а старшие в 12-14 лет вкалывали за свою «пайку» в 500 гр., как не вкалывают сейчас и за тысячу, тогда как истинные патриоты вроде Феррапонта Головатого (вы такого даже и слыхом не слышали) перестали дарить «все для фронта, все для победы» свои трудовые сбережения («Прэмитэ мой прэвэт и бладарссь Красе Армэи») пять раз по 100 000 (сто тысяч) р. на самолет или танк (при средней зарплате в 600 р. в месяц, то есть (100 000x5)/600 = 833,3 месяца, или 69 с лишним лет бескорыстного труда без затраты хотя бы одной копейки на еду и питье, одежду и жилище) и бросились скупать за трудовые сотни тысяч трофейные (!) тряпки, а с ними заодно («Да здравствуют нежные девы и юные жены...») и полуодетую и замерзавшую и оголодавшую томность безутешных невест и юных вдов.

Ладно. Аллее фергейт, как утверждают, и думаю, что ошибочно, братья немцы. А если и проходит, то туда ему и дорога, этому прошлому, будь оно трижды проклято.

И даже когда появилась через сколько-то лет Ты в образе Богородичном, даже и Тебе не удалось пробудить от голодного, зараженного всеобщей алчностью и устремленного к корыту опьянения. Удалось лишь вызвать проблески памяти и Тоску по утерянному Высшему. И еще где-то в самой глубине ночного сознания (чье это: «Сознанье — кажется так — внутреннему взору открыто с лучшей стороны». Что-то о ночном сознании. Начисто забыл, чье и что) стойкое отвращение к собственной дневной животной низменности. И это отвращение, это скрытое от постороннего глаза ночное сознание, прорывающееся сквозь утомление и дрему, было, как вижу сейчас, первым проблеском нового, на ином и более развитом этапе жизни начавшегося восхождения к напомненному Тобой Высшему. Куда более трудного восхождения, более мучительного, чем по-своему тоже трудное и мучительное, но скорее во внешнем, материальном, а не в духовном и внутреннем смысле, прошлое, уже в общем изжитое к этому времени и израсходовавшее в этом чуть осытевающем копошении свою прежнюю инерцию. И еще с постоянными падениями и ниспадениями. В том числе и с ночными падениями и сбеганиями вниз и мучительно трудными ночными же и сновиденными подъемами вверх по шатающимся и подламывающимся под ногами опорам. И с безопорными взлетами и полетами в редкие светлые сны, то есть в редкие светлые промежутки этого человеческого становления.

Но все же и с постепенно сознаваемым и осветляющимся изнутри сознанием безосновности, ложности властвующих условий, их неистинности, их нереальной реальности и действительной реальности этих внешне безосновных взлетов в атмосферу эмпирически несуществующего Истинного и Высшего. И с перемежающимся устремлением то к одной, то к другой реальности. И с жестокой мощью окружающей действительности, обреченной на поражение, с борьбой между ними и неизжитым трусливым стремлением прилепиться (днем) к Стае и быть «как все» и «не хуже людей » , а ночью с тоской по все тому же Единому и Высшему, то есть с трусливой и тоже подлой попыткой служить двум господам и, стало быть, нерадением одному и другому, и попыткой обосноваться в двух мирах, зенит и надир которых в действительности располагались в диаметрально противоположных направлениях, то есть все в том же междусущии, в безосновности и ничтожности. И это тоже было.

И это тоже было, как вижу теперь, «зрение зрения». Как в смысле пробуждения более истинного видения сущего, так и в смысле внутреннего созревания для этого более истинного видения. И еще в том смысле, что оба эти смысла были одно, один и тот же смысл: зрение, вызревание и прозревание в некоторую новую и более зрелую прозрелость.

Ты, Зефи, не дала пасть до конца. Ты пробудила уснувшего к Высшему и вернула тем самым меня ко мне же. Но тогда я этого еще не понимал. Еще не замечал ни несовместимости этих двух, дневного и ночного, сознаний, ни истинной совместимости в том же Высшем экзистенциального и эссенциального. Не знал, что не существует экзистенции без эссенции своей, ни эссенции без экзистенции того, эссенцией чего она является. Как не знал и того, что истинная сущность вещей вовсе не есть то, что изначально им присуще, но то, что осуществляет себя в них, пробиваясь сквозь их существование. Как не знал, не осознавал, хотя и ощущал временами и чувствовал некое благое касание невидимое, которое, если и не вело постоянно, то все же время от времени все-таки куда-то подталкивало, в каком-то неведомом мне тогда направлении, и не пускало в ведомом, в каком пытался то так, то этак продвигаться вопреки внутреннему голосу (скорее даже не голосу, а стону) сам. И не только не пускало и подталкивало, но еще и прорывалось иногда сквозь темноту тогдашнего «Я», и даже откликалось иногда, когда вроде бы и нечему и некому больше было откликнуться.

Было. Все было. И касание, и непускание, и отклик. Не было только чуткого разума, подходящих мозгов, чтобы понять очевидное и сделать нужные выводы, и повиноваться не своему короткому и мало-смысленному разуму, а тому высшему, что сквозь него с таким трудом пробивалось.

А потом еще и Ты куда-то надолго, на целые годы, как оказалось, исчезла. И не осталось больше в мире Высшего. Мир продолжал существовать, но уже не имел более оживотворявшей его Сущности. Осталась лишь Тоска по ней. И ничего больше. Тоска по тому, что было. Еще большая по тому, чего не было. И самая большая и главная по Тому, Кого не было. Ни здесь, ни Там. И потому, что ничего этого не было, не имело смысла и все остальное. И было, в общем, на все наплевать, ибо без того, чего не было, все остальное, и я сам в том числе, не стоило и ломаного гроша. Те годы, вполне заурядные во всех отношениях с точки зрения эмпирических определений, воспринимаю я сейчас как одни из самых темных в том именно смысле, что дай мне тогда чуть больше внешнего благополучия, а с ним и довольства собой, а еще, упаси Бог, присосаться к какому-нибудь корыту, вокруг которых особенно копошились тогда человекообразные, присасываясь и хватая друг друга за глотку, расталкивая соседей и подминая их под себя, и погиб бы я тогда окончательно, увяз бы коготок, и не стало вот этой все-таки выжившей и не пропавшей для меня человеческой, или, я бы сказал, гуманоидной, птички.

Нет, не хочу вспоминать. Не хочу. Многое оттуда вообще хотел бы навсегда забыть, если бы мог. И если бы было позволено забыть. Но нельзя забывать. Ибо от беспамятства тоже происходит очень и очень много гнусного и подлого. От трусости, от жадности и от беспамятства. Как и сама эта трусость от жадности и беспамятства (ибо, помнили бы, так не боялись и не жадничали), а беспамятство и жадность от той же трусости, и все это имеет один только корень — человеческую недоразвитость.

Второй раз нечто близкое, если не по величию, то по силе ощущений, как раз и случилось через десяток лет после того леса в Москве, и тоже весной, но не солнечной и яркой, а хмурой и холодной с многонедельной промозглой бессолнечной мглой. Это было в один из последних дней марта, в день, когда я увидел тебя, Зефи, возле булочной напротив Брюсовского. Тогда во второй раз в жизни я испытал тот же восторг и трепет, увидев тебя снова после более чем пятилетнего сначала твоего, а потом моего отсутствия. И той радости мне опять хватило на многие месяцы и годы. И совсем неважно — это не имело для меня никакого значения, — что тогда радио в наших жилищах и на наших улицах с утра до ночи надрывалось в траурных маршах, а газеты, сразу же почему-то ставшие в пять раз толще и в десять раз интереснее, трубили о вечной неизменности и верности только что забальзамированному прошлому и были переполнены сообщениями о всякого рода радикальных переменах и перестройках.

И вот теперь я испытал нечто подобное уже здесь, проснувшись утром с ощущением теплой детской ладошки на липком от какой-то отвратительной тошнотворной одури лбу.

(Тем же далеким зауральским летом я работал в кузнице на берегу реки, на небольшом пригорке над замусоренной песчаной косой напротив бывшей церкви, а ныне кинотеатра. Я работал со стариком-кузнецом, имени которого тоже уже не помню (и что-то все-таки есть от Фрейда в этой странной забывчивости имен далеко не второстепенных для меня людей, тогда как все остальное я очень хорошо помню, даже запахи И звуки, как и имена многих других, совсем неинтересных мне сейчас людей). Он, этот старик-кузнец, очень обрадовался моему приходу. Он органически не мог работать с подручными женщинами. Не мог видеть, как они берут в руки «бабку» (малый кузнечный молот, которым работает подручный, в отличие от настоящего молота, которым работают молотобойцы), не мог видеть, как неуклюже тюкают они, зажмурившись, куда попало.

Я был не сильнее тех женщин, а скорее просто слабее их, потому что питался намного хуже, чем местное население, тоже голодавшее, но не так жестоко, как мы. Но я был «мужчина», и мне уже исполнилось 14 лет. Я неправильно, как когда-то мне объяснили, держал иголку, когда вставлял в нее нитку (оказывается, это нужно делать наоборот, то есть по-женски надевать иголку на нитку), но обладал врожденной способностью верно взять в руки инструмент и наносить им, пусть не сильные, но безошибочно направленные удары, указанные мне более легким молотком кузнеца.

И я до сих пор, как Епиходов, «смеюсь и даже улыбаюсь», когда мне показывают в кино или по телевидению работу деревенского кузнеца и изображают «веселый перезвон молотков». Они изображают пустопорожний звон болтающегося в руке молотка не по наковальне даже, а просто по куску металла. Я за такой «веселый перезвон» («пень колотить, день проводить*), приди он мне в голову, схлопотал бы себе доброго ма-тюга или даже подзатыльник.

В меру разогретый металл никогда не издает на наковальне такого пустого и глупого звона. Он издает совсем другой звук, тугой и плотный, как звук доброго, верно попавшего в цель выстрела. И в нем слышится тяжкое оседание раскаленного до светло-малинового, а на самом деле просто натурального малинового, то есть цвета спелой малины, металла.

Вот так же, тем же летом умерший Илья Молчанов, о котором я уже говорил, легко, за один урок выучил меня понимать по одному только звуку верно попавший в цель выстрел и пустой «в небо как в копеечку», и совсем уже праздный и лишенный какого-либо смысла холостой.

— Промазал, — произнес он однажды, сидя возле нашего костра, когда эхо донесло звук какого-то далекого выстрела.

— Откуда вы знаете, что промазал? Может быть, попал.

— Да никогда, — он даже засмеялся. — Вот, послушай.

Он взял винтовку, с которой никогда, как все профессиональные охотники тех мест, не расставался, и сделал всего три выстрела. Один в дерево метрах в пятидесяти, почти не прицеливаясь. Другой в небо за рекой, чуть прицелившись, чтобы нечаянно не попасть в дерево. И третий туда же, совсем не прицеливаясь, но только вытащив из патрона пулю.

Первый выстрел был короткий, тугой и плотный. Эхо на него отдалось не сразу и тоже было короткое, тугое и плотное. Второй был длинный, раскатистый и перекатистый и слившийся с таким же раскатистым и перекатистым эхом. А третий вообще никуда не ушел, а только «бахнул» возле ствола и расползся в разные стороны. (Когда после такого выстрела киноактеры падают «убитые», мне так и хочется вслед за футбольным судьей Латышевым сказать: «Вставай скорее, а то простудишься».) Пожалуй, только в одном кинофильме («Никто не хотел умирать») режиссер изобразил то, что знает и помнит.)

У Ильи была старая длинная однозарядная винтовка системы Бердана Сестрорецких Ея Императорского Величества заводов, выпуска то ли 1870, то ли 75 года, с какими наши гренадеры сражались в русско-турецкую кампанию 1878 года.

А кузнец осенью тоже умер. Но не от голода. Ему было больше 70, и у него было больное сердце. Он получил на своих, кажется, на троих из четырех, сыновей похоронки, а еще прежде уже получал их на внуков. И еще он надрывался на работе, ремонтируя разваливавшийся, как все в те годы, «гужтранспорт». И он работал не легким кузнечным молотком (ручником), которым как мастер должен был только указывать силу и направление удара, а потом лишь довести изделие «до места», а тяжелой для одной руки полукувалдой, потому что другой рукой он должен был держать при помощи щипцов изделие и поворачивать его на наковальне в нужное под удар положение. И его сердце не выдержало такой нагрузки. А я, хоть и «схватывал» все на лету, как радовался он, почти лихорадочно спешивший открыть мне все свои секреты, был слишком слаб физически, чтобы по-настоящему помогать ему. И я даже подозреваю сейчас, что он отказывался от другого помощника, которого в конце концов могли бы подыскать ему, потому что видел во мне большие способности к его древнему и благородному ремеслу.

Он был умный и добрый старик. И он знал и любил свое искусство, как лучше всего следовало бы называть дело, каким он занимался. Он всегда выкраивал час или полчаса, чтобы научить меня чему-нибудь, показать, как сделать совсем не нужный нам в данный момент напильник или рашпиль, или даже плашку — одну он и сделал при мне, — какой выбрать для чего металл (и только по цвету, одинаково для вас серому, или звону, одинаково для вас металлическому), как выковать его и сделать нарезку или насечку, а потом еще закалить, к сожалению, не в масле и даже не в мыльной пене, которых не было, а хотя бы в простой воде, как какую-то заурядную подкову.

В один из дней ранней осени он не пришел на работу. Я подождал его немного, а потом, по-идиотски радуясь (а может быть, и не по-идиотски, а неосознанно за него радуясь) нежданному выходному дню, отправился к нему домой. Он уже лежал на столе, умытый и расчесанный, одетый в приличный по тем временам пиджак, те же, что и на работе, но только выстиранные и поглаженные брюки и крепкие, долго лежавшие, судя по растрескавшимся складкам, в сундуке сапоги.

(Если бы можно было снова хотя бы только на одну минуту увидеть всех этих людей, а также и многих других, может быть еще более дорогих мне, чтобы поблагодарить их за все, что они для меня сделали. Сколько таких прошло как будто совсем незаметно через мою жизнь, оставив, о чем прежде я даже не догадывался, глубокий и все глубже проявляющийся с годами след в душе. Именно в душе, не в одной только памяти. Во всем том, что я сейчас называю этим своим «Я». И для меня это «Я» далеко поэтому не последняя буква алфавита. Скорее первая буква какой-то иной и новой азбуки, которая снова заменит наше ослиное «иа» на благородное и суровое «аз». Ибо, если им, этим «Я», заканчивается человеческое животное становление, или антропогония, то им же, вновь обретшим истинное свое звучание, начинается иное и новое, более высокое становление, теогония и теогенез, которые видятся мне за нашим антропогенезом. И это «я», или «аз», есть первое и единственно значимое для нас, но также и то окончательное и последнее, что дано нам как осознавшим себя, выросшим из стадно звучащего «мы» существам, а также и то первое и исходное, что дано нам как существам, опознавшим себя, то есть свою истинную сущность, свое истинное значение, назначение и предназначение и перспективу. И если эта «буква» несет на себе весь груз одного сознания, то она же является ядром и исходным пунктом, самой материей в прямом и исконном, аристотелевском, смысле этого слова (то есть то, из чего), иного и большего, более высокого сознания, предстоящего нам как все еще становящимся, еще не прекратившим своего развития существам, в чем странным образом разуверяют нас некоторые авторитеты, полагающие, что социогенез приходит на смену антропогенезу и кладет ему конец, почему индивидуальное человеческое развитие, или, вернее, человеческое развитие в его индивидуальном смысле, оканчивается тем «высоким образцом», каковой мы все имеем приятное удовольствие наблюдать в настоящее время.)

И вот теперь нечто подобное тем двум случившимся со мной событиям испытал я уже здесь и тоже без каких-либо особых внешних поводов, проснувшись на заре с тем же ощущением восторга и счастья, такого счастья, ради которого стоило жить и выжить все это.

Я знаю, что если попытаюсь рассказать об этом И.Я., он тут же подведет под это физиофармакологическую свою базу и начнет популярно объяснять случившееся действием целительных процедур и лекарств, которые так хорошо поставили меня на ноги и сняли наконец мою тяжелую душевную депрессию. А я знаю, что все это совсем не так, что дело тут вовсе не в физиологии и фармакологии, и даже совсем напротив. Просто той ночью, незадолго до пробуждения, о котором я говорю, я почувствовал себя не очень хорошо, то есть просто нехорошо, и опять начал падать и проваливаться, но что-то вызванное изнутри и откликнувшееся извне остановило это падение и, не прекращая самого этого движения, перевело его в горизонтальную плоскость. И когда это произошло, я окончательно проснулся и неожиданно поплыл в этом уже не полусонном, но вполне бодрствующем состоянии, но со странным и вполне сонным оцепенением тела, куда-то вперед, и все быстрее и быстрее, с растущей и все более неудержимо растущей скоростью.

С предельно ясной мыслью и в полном сознании, что остаюсь на своей кровати, с полным же физическим оцепенением, после которого у меня долго по всему телу пробегали мурашки, как это бывает, когда вы отсидите или отлежите руку или ногу, я как бы проносился через необозримые пространства миров и мириад звезд и созвездий и целых галактик, стремительно мелькавших мимо меня. И уже не было, казалось, сил остановить это неудержимое стремительное движение, этот горизонтальный полет сквозь звезды в сопровождении нарастающей в своей мощи какой-то органной, но еще и слегка звенящей и жужжащей и отчасти баховской мелодии, но еще более мощной, более строгой и стройной.

— Ну, что же, Господи. Если так, то я готов. Да не минет меня чаша сия.

— Нет, еще рано, потерпи еще. Не бойся, не минет. Осталось совсем немного.

И Ты склонилась надо мной. Совсем не такая, какой я ожидал увидеть Тебя. Совсем другая. Совсем еще дитя, лет десяти-двенадцати, не более. И глаза Твои сияли, как два веселых и ласковых солнца, как две праздничные благоухающие цветами ночи. Но это были еще и твои глаза, дорогая моя девочка, потому что у тебя совсем ее глаза, и ее взгляд, и выражение...

— Не горюй. Когда это будет, мы вот так же будем вместе.

И я увидел в далеко светло мерцающей голубизне рассветного неба с тающими где-то глубоко под ним остатками ночного сумрака двух больших белых птиц, плывших в вышине и поднимавшихся все выше и выше, распластав могучие крылья, сверкавшие белым искристым серебром на уже взошедшем для них солнце.

— А теперь поспи немного. Закрой глаза и поспи. А я останусь пока рядом, — и мягкая теплая детская ладошка легка на мой холодный и липкий от дурноты лоб.

— Спасибо, дитя мое. Спасибо, Светлое мое Божество!

***

От издателя

Публикуемые здесь два маленьких тесно связанных между собой текста из записок покойного К. представляют собой почти дословно совпадающие обращения к некоему «лицу», которое неоднократно встречается в тексте Записок под именем (или псевдонимом) Зефи. Первое из этих обращений было написано рукой К. на первой же странице первого блокнота. Второе на последней странице его Записок. Оба они, возможно за исключением лишь этого имени, несомненно, откуда-то позаимствованы, как мы уже говорили об этом в нашем общем введении. И хотя происхождение их остается для нас пока загадкой, мы все-таки помещаем их здесь, исходя из тех соображений, что они имеют если и не совсем прямое, то все же достаточно близкое отношение к тексту Записок и позволяют пролить некоторый дополнительный свет как на особенности их содержания, так и на саму личность К. Кроме того, и это, пожалуй, явилось для нас решающим доводом в пользу включения их в текст Записок, оба они, в сущности, обращены к «лицу», сыгравшему, как это можно предположить с известной долей вероятности, весьма заметную роль в жизни нашего автора.

В первоначальном варианте Записок эти обращения были помещены, как и в авторском тексте, на первой и последней страницах. Однако все без исключения работники редакций, где побывала наша рукопись, как сговорившись, ставили на полях против них категорическую помету «убрать». А некоторые еще и перечеркивали всю страницу жирным крестом, и нам. приходилось заново перепечатывать ее. Таких пометок, правда, больше против первого обращения, чем против второго, но это, вероятно, объясняется тем, что не все наши редакторы сумели прочитать рукопись целиком. Помещаемые нами здесь, они станут, таким образом, доступными лишь тем, кто все же возьмет на себя труд довести это чтение до конца, а значит, и получит основания более верно судить, что следует, а что не следует убирать из текста этих записок.

Декабрь 1977 г.

Издатель

Обращение первое:

«В скорби сердца, в тоске души моей поднимаю взор свой к высокому подножию престола Твоего, Святая Мать. В смирении и преданности творю молитву мою к Тебе. Не отвергни! Позволь от дыхания до дыхания славить Тебя за Свет, дарованный Тобой, Светлой, в хладную тьму мою.

В молниях взоров возлюбленной моей, Зефи, Светлого Божества моего, узнал я Неизреченное Величие мое. В лике ее узнал лик Ишхор, Раиль и Мариам, Твой Лик, Пресветлая Мать. В них была земная радость очес моих и упование мое на Беспредельное. В Тебе Жизнь истинная.

В томлении духа припадаю ныне к светлым стопам Твоим. В рыдании и радости предаю себя в Твои руки. Не отвергни! Не оставь меня без Божества моего. Озари Светом Твоим Неизреченным преисподнюю темноту дней моих. Тобой живу, Возлюбленнейшая, и к Тебе умру.

Благословенна еси во веки веков!»

Обращение второе и последнее:

«В скорби сердца, в тоске души моей поднимаю взор свой к высокому подножию престола Твоего. В смирении и преданности возношу молитву мою к Тебе, Зефи, Светлое Божество мое. Не отвергни! Позволь от дыхания до дыхания славить Тебя за Свет, дарованный Тобой, Светлой, в хладную тьму мою.

В молниях взоров Твоих узнал я Неизреченное Божество мое. В лике Твоем узнал Ишхор, Раиль и Мариам. В Нем земная радость очес моих и упование мое на Беспредельное. В Нем Жизнь истинная. В тебе, Зефи.

В томлении плоти содрогающейся припадаю ныне к светлым стопам Твоим. В страдании души моей и веселии духа торжествующего предаю себя в благие руки Твои. Не отвергни! Не оставь страждущего и томимого без Светлого Божества его! Тобой жил, Возлюбленнейшая, и к Тебе иду.

Вот я пред Тобой, ныне. Не отпусти, но прими в со-труженики верного служителя Твоего!»^*

* После этих слов в рукописи К. крупно и вразрядку было проставлено: «К О Н Е Ц». Больше, как нам известно, он не написал ни строчки. — Изд. 77.

ПРИЛОЖЕНИЕ II
СТИХОТВОРЕНИЕ, ВОЗМОЖНО НАПИСАННОЕ САМИМ К.^*

Туда, к душе душа,

Сквозь холод исчужа,

Сквозь белизну стекла,

За пелену тепла,

Туда — глаза в глаза, —

Прозрев, проникнуть за. ..

В подкорку бытия,

В неразность Ты и Я.

* Друзьям покойного К. хорошо известно, что он никогда не писал стихов, если, разумеется, исключить школьный возраст, о котором мы ничего не знаем. Данное стихотворение, единственное в тексте, если исключить отрывки нередко цитируемых им хорошо всем известных произведений. В отличие от предшествовавших текстов в рукописи этого стихотворения заметна некоторая «самостоятельная» работа автора. Не исключена, однако, возможность, что эти стихи принадлежат кому-то другому, а К. просто воспроизводил их по памяти. Две последние строки написаны другой пастой. — Изд. 77.

ПРИЛОЖЕНИЕ III
ОТКРОВЕНИЕ НА ПАТМОСЕ